Пути новейшей русской прозы. Учебное пособие. А. В. Татаринов
это негодование в рамках общего литературного дела. Новейшие романы и повести, подчас быстро исчезающие в памяти самих авторов, совсем не трудно представить в мусорном потоке, обновляющем словесность едва ли не каждый месяц. У меня другая задача. Если тот или иной художественный текст, подчиняясь временной низости писательской установки, не хочет быть эпосом своего времени, его должен создать опытный читатель – литературный критик, оценивающий совокупность современных произведений как потенциал единого сюжета, сообщающего о главных болях длящегося времени.
Встреча и собеседование с небытием – так я определяю эпос, требующий в калейдоскопических играх разных книг находить движение кризисного сознания. Оно оценивает человека в общении с собственной смертью, приходящей в масках, не допускающих однообразия.
П. Краснов обнаруживает в новейшей истории вирус самоубийства, который входит в хорошего русского человека, не справляющегося с отчаянием. А. Проханов в каждом романе выстраивает эсхатологический сюжет, показывая лучшие силы всех русских империй в противостоянии с коллективным антихристом. В. Лидский и М. Гиголашвили находят садизм и тоску небытия в национальной истории, совмещая при этом сюжеты древности и нового века. Для В. Пелевина злой пустоте рационализма противостоит чистая пустота освобождения от всех уровней внешней власти и внутренней зависимости. Э. Лимонов, повествуя о себе, жене и детях, вдруг начинает вещать о том, что главное небытие – это боги, питающиеся людской энергией и заинтересованные в нашей жертвенности. А. Иличевский показывает интеллигентного мужчину под атакой интуиций, приближающих уничтожение, и пытается создать «сюжет выздоровления». В романах А. Потёмкина черной воронкой предстает особый тип сознания, сочетающий религиозную метафизику, алкоголизм, наркоманию и национальное стремление к самоуничижению. В. Шаров продолжает говорить о том, какая бездна открывается в русской истории там, где наше понимание христианства соединяется с нашим пониманием революции.
Без преувеличения можно сказать, что В. Шаров и А. Проханов, П. Краснов и А. Потёмкин, В. Пелевин и В. Лидский воссоздают логику идей и жизнь героев, приближающих конец мира. Как они оценивают эти действия – другой вопрос, убеждающий, что мы имеем дело с эпосом действительно нового времени: даже те мастера слова, кто мыслит себя категорическим борцом с небытием, оказываются в сфере его сильного влияния. Что делать, это и природа литературы: полюса добра и зла теряют свои жесткие очертания в контексте распространяющихся полутонов.
Новаторской формой и искренним содержанием литературное произведение должно поднимать человека над житейской пылью, убеждая и в реальности бессмертной души, и в необходимости смелого искусства. Заинтересованный читатель, анализируя трансформацию прежних и рождение новых архетипов, не просто переживает эмоции отдельного текста, но следит за формированием сюжета литературного процесса, который не может быть низким. Об этой и других задачах критики в первой главе «Зачем мы пишет о современной литературе?».
Едва начинаешь говорить о романах, которые пишутся сейчас, сразу появляются оппоненты, утверждающие, что высокая литература кончилась, что все, создаваемое после В. Астафьева, В. Белова и В. Распутина – постмодернизм. Часто его воспринимают как знак разрушения бытийных основ, нового вавилонского смешения, медленно приходящей смерти. Об этом можно дискутировать, но печально, когда сильные люди, считая победу постмодернизма состоявшейся, слабеют на глазах, обволакиваются депрессией и видят Россию лежащей в гробу. Ладно бы они верили в гибель литературы, но тоска, которая «страшнее постмодернизма», распространяется и на другие сферы. Об этой проблеме сообщает вторая глава.
Казалось, что с двумя бедами справится «новый реализм», заявивший о себе на рубеже двух веков. Во-первых, борьба с постмодернизмом, со всеми пелевинами и павичами, которые погружают читателя в иронию и элитарные игры со словом, не проявляя никакого интереса к реальной жизни. Во-вторых, несогласие с унынием, с вселенским нытьем, лишающим солнца и веры в возможность счастья. Экспериментам – идейным и лингвистическим – «новый реализм» противопоставил лихой автобиографизм, упоение молодостью, страстно переживаемым настоящим. Даже минорная, пустынная обыденность, регулярно воссоздаваемая Р. Сенчиным и порою дотягивающаяся до продуманной идеи существования, не способна затмить основной принцип «нового реализма»: жизнь вместо судьбы. В специальном разделе – размышления о новых текстах З. Прилепина, А. Рубанова, Д. Черного, А. Ганиевой, И. Савельева, Д. Гуцко, Д. Данилова и Р. Сенчина.
Противоположный принцип в следующем разделе: судьба вместо жизни. Здесь наш «новый модернизм»: многословная, достаточно экспрессивная повседневность человека, выходящего в мир, похожий на настоящий, здесь мало кого интересует. Давление авторской идеи сжимает реальность до энергичного знака и превращает произведение в сюжетное становление романа-монолога. На смену автобиографическому слову и яркой обыденности молодого человека приходит идеологическая риторика, ищущая эффектные формулы для символизации человеческого пути. В разделе, посвященном концепциям судьбы, – статьи о новых романах Е. Водолазкина, М.