Нахид. Шахрияр Замани
и Кейхану явно хочется пойти с ними. Вон как они идут, сцепив согнутые в локтях руки и ритмично выкрикивая лозунги.
– Если ты не против, пройдём немного с ними, – предлагает Кейхан, и я отвечаю:
– Раз университет закрыт, идём.
И вот мы стиснуты толпой. Я отстаю, и Кейхан ждёт меня. Люди смотрят по-доброму, и никто не толкается. Женщин, кстати, тоже немало, даже кое-где видны мамочки с грудными детьми на руках. Слегка моросит дождь. Кейхан ведёт себя сдержанно. Его стеснительность опережает мои мысли. Возможно, ему со мной и не вполне удобно.
– Все эти люди, – говорю я, – каждый день они ходят на демонстрации, когда же они живут?
– Эта работа – тоже жизнь, в каком-то смысле.
– Я не расслышала, что ты сказал?
Стоит такой шум, что приходится кричать.
– Неужели смена политического режима так важна, что люди ради неё подвергают свою жизнь опасности?
– Народ требует большего, чем замена политических фигур, – отвечает Кейхан. – Они хотят созидать Иран своими руками и своим разумом. По-твоему, это неважно?
– Мне это тоже важно, но я думаю и о детях-инвалидах, о лишённых опеки женщинах, об униженных рабочих и о неграмотных девочках.
Лозунги распространяются по толпе со скоростью света. Я пока ещё их не запомнила и лишь двигаю губами. Носок моего сапога ударяется о ботинок «Кикере» идущего впереди. Паренёк оборачивается и просит у меня прощения. Мне становится стыдно, и я опускаю глаза. И замечаю его широченные брюки-клёш. Говорю Кейхану:
– У меня ноги устали. Давай сядем где-нибудь в сторонке.
Я сажусь на бетонное ограждение арыка, подобрав под себя полы плаща, чтобы не замочить их в воде. Кейхан вообще промок как мышь. И у меня с головы и шеи капает, хотя я не заметила, когда именно дождь усилился.
– Ты не фотографируешь? – спрашивает меня Кейхан.
– Я не фотожурналист. Умею снимать только крупные и неподвижные предметы.
Сидящая рядом со мной женщина средних лет достаёт пакет из-под чёрной накидки:
– Доченька, угощайся! – И она сама раскрывает мою левую ладонь и сыплет в неё из пакета инжир и сушёную тутовую ягоду. – У тебя, девочка, в лице ни кровинки!
Кейхан смотрит на меня тревожно, а моя левая рука с сухофруктами неподвижно лежит на коленке. Её содержимое увидела проходившая мимо молоденькая девушка, остановилась и угостилась инжиром. И продекламировала: «Очень давно есть захотелось».
Потом она водит ладошкой перед моими глазами.
– Ты в порядке? А я всю вкуснятину твою съела! Беру вот последнюю ягоду инжира на память о встрече.
– Мы с вами раньше встречались? – спрашиваю я.
– Ты, главное, завтра будь на этом же месте, – отвечает она, прожёвывая. – Всё очень вкусно.
Худой жёлтой рукой девушка поправляет свою голубую накидку, потом делает прощальный жест.
– Ты уходишь? – спрашиваю я.
– «И караван ушёл, а ты всё спишь, и лишь пустыня пред тобою…»[1]
– Как тебя зовут, сказала бы хоть?
Но она, смеясь, убегает. Женщина и мужчина – светловолосые и голубоглазые – ищут, где бы присесть. С ними худой черноволосый паренёк. Они скидывают рюкзаки под дерево и садятся здесь же. Демонстранты скандируют:
– Предложенную конституцию… и политическую реформу… народ отвергает! Потому что – вождь отвергает! Исламская республика! Исламская республика!
– Кто придумывает эти лозунги, – спрашиваю я Кейхана, – глубокие и простые?
– Сам же народ.
Паренёк сидит на корточках напротив мужчины и женщины и переводит им лозунги на английский. Причём «исламскую республику» передаёт как «народно-демократическую». Я прислушиваюсь: остальное он тоже искажает. Говорю об этом Кейхану, и тот отвечает:
– Посиди на этом месте, я сейчас вернусь.
По проспекту, против движения демонстрации, бежит пожилой мужчина с американским пальто через руку и кричит:
– Гвардия наступает, шахская гвардия!
Ружейный залп взмётывает ворон, сидевших на деревьях. Во рту у меня делается горько, в горле горячо, и слеза застывает на щеке. Мужчина с пальто в руках спрашивает у всех спички. Женщина, одетая в синий плащ, похожий на мой, даёт ему золотистую зажигалку и тонет в толпе. Американское пальто загорается, потом ярко вспыхивает.
Толпой меня отнесло в сторону на несколько метров. Мужчина, поджёгший пальто, бросает мне зажигалку. Пока я поднимала её с асфальта, он уже исчез. Я рассматриваю золотистый корпус, на котором чётко выгравировано: «Добрая мысль, доброе слово и доброе дело». Вещь явно дорогая, но как я найду её владелицу в этом столпотворении? Чтобы не потерять зажигалку, кладу её в карман плаща.
Как я ни оглядываюсь, Кейхана нигде нет. Ремешок фотокамеры соскользнул с моего плеча, а сама камера вырвалась из рук. Но в сумочку я вцепилась намертво. Посреди проспекта
Девушка цитирует стихотворение Хафиза. Хафиз Ширази (ок. 1325–1389/1390) – персидский поэт, один из величайших лириков мировой литературы. (