Близнецы святого Николая. В. И. Немирович-Данченко
ут, за Альпами, всё серо, уныло и скучно. Дождь, дождь и дождь! Отовсюду точно завесы опущены перед вами и сквозь ливень вы любуетесь мокрыми полями, озябшими платанами, посиневшими от холода дворцами и простуженными виллами. Точно у старика воспоминание далекой юности: чуть – чуть примерещится где – то в стороне, сквозь мглу и ненастье, залитой светом уголок с тонкими кипарисами и сверкающими на солнце мраморами и опять тучи бегут за тучами, низко – низко нависшее небо плачет над измокшей землей – рад бы зажмуриться и ничего не видеть больше.
Так и на этот раз: равноденственные бури сыграли плохую шутку с адриатическим раем. Всё потускло, поблекло, слиняло. Точно заботливый хозяин затянул Италию чехлами – ничего не разберешь сквозь сетку дождя… Ни красок, ни определенных линий. Сплывается, теряет контуры, распускается в скучной бесконечности… Летишь с севера на юг – и за Миланом – города кажутся пятнами. Похоже на картину, долго пролежавшую в сыром погребе. Пьяченца, Парма, Реджио, Модена – на мгновение подразнят из тумана острою колокольней или мрачною громадой средневекового собора, обернувшегося к вам царственным порталом… И опять Бог весть откуда наползают серые бесформенные тучи, стирая всё перед вашими глазами… И то было намечено чуть – чуть карандашом, а тут чья – то чудовищная лапа размазала его – и не разобрать: сон это или действительность…
За Болоньей, которая из – за окутавшей ее мглы погрозилась падающими башнями, началось нечто невообразимое. Адриатическое поморье, обыкновенно такое ласковое, счастливое, нежно утопающее в светлой лазури, было захвачено следовавшим с нами циклоном. Речки пыжились, яро неслись грудью, смывали берега и бесились, вскидывая мыльную пену чуть не до верхушек утесов. Море злобилось и накидывалось шумными валами на идиллические города. Один белый Пезаро – родина романского соловья Россини[1] был под солнцем. Оно прорвалось сквозь туман и приголубило своего любимца. Сан – Марино, Фано, Синигалья дрожали от громовых ударов.
Вверху под небесами точно свершалась отчаянная битва. Из туч в тучи, от одного горизонта к другому, неслись крылатые рати. Было уже поздно. От взмахов их мечей вздрагивали горы и целые ливни огня сыпались оттуда на притаившуюся землю. За Анконою – моря не видно. Но в темном царстве ночи, испуганное и смятенное, оно стонало и спешило в ущелья и на отмели, убегая от таинственного и неодолимого врага…
В вагонах скверно. Жутко, холодно. Мы ехали точно в решетах. Дуло отовсюду. Насквозь пронизывало горною стужей, брызгало в скважины, и, порою, казалось, что ослепительно синие молнии направляются в наши окна. Поезд то и дело останавливался в поле, как будто на отчаянном беге ему надо было отдышаться. Оторопелые и перепуганные кондуктора орали на станциях. Ждали катастрофы. Позади нас уже сорвало несколько мостов, кто мог поручиться, что и впереди не случилось того же?
Где – то в тумане мы налетели на пожарище. Небесным огнем зажгло смолистые пинии и ветром их раздуло точно факелы. Пламя рвалось на все стороны, не зная, куда ему кинуться от ужаса… Я вспомнил этот уголок. В последний раз я видел его под чудным осенним солнцем. Зонтичные деревья так тонко и нежно рисовались тогда на ясной и прозрачной синеве, бросая сверху почти голубые тени на золотистые теплые скалы. Тогда мы жаловались на зной – теперь бы хотя на минуту отогреться в нем.
Усталым и измученным путешественникам удалось заснуть только под утро. Стихало – но еще гуще был туман. Кругом не так дуло. И, завернувшись в пледы, мы забились по углам купе. У Ортоны всё тонуло в тучах… День родился в них холодный и серый. За окнами уже ничего нельзя разобрать. Полная безнадежность, что – то победное, беспощадное, непроницаемое. Можно было пожалеть о ливне. Эти тусклые потемки хуже, сплошнее. Душило. Я забылся опять… Прошло часа три, четыре… Открыл глаза и откинулся, до того неожиданно было то, что я увидел. Точно благодетельная фея ударила передо мною волшебным жезлом. Сказка да и только! Но какая сказка – яркая, очаровательная, после которой невольно хочется зажмуриться на действительность. В иную, уже блаженную и радостную бесконечность раскинулись чистые небеса. Сквозь святую лазурь их улыбаются цветущей земле херувимские лики… Воды – то, что «вчера» было кошмаром, – так и горели спокойною, безмятежною синью, откидывая на желтые отмели серебристое кружево едва заметного прибоя.
Я опустил раму. Пахло цветами. Сады зелеными облаками приникли к белым домикам с плоскими кровлями, веселым и шаловливым, как дети, игравшие у их наружных каменных лестниц. Еще полчаса – и вот она благодатная Апулия! У голубого моря, под бирюзовыми небесами, купаясь в одном и радуясь другим, белые как снег, чисто восточные города, очерченные прямыми линиями… Те же плоские кровли – одна выше другой, точно ступени в воздушную область счастливых миражей. Белые башни, белые соборы, белые порталы, белые дворцы, белые улицы, белые площади… И по всему белому – голубые тени и пестрые арабески зелени и цветов, цепляющихся за стены, за колонны, за зубцы, за балконы…
Что – то необыкновенно тихое, спокойное, нежащее и успокаивающее, как колыбельная песня, ласковое, как поцелуй матери, прозрачное, как душа ребенка. Да, это она, счастливая, веселая, смеющаяся Апулия… Когда поезд останавливался,
Джоаккино Россини (1792–1868) – знаменитый композитор. Автор называет его романским, так как Россини жил преимущественно в Болонье, столице Романьи. –