И откуда вдруг берутся силы…. Юлия Друнина

      С каждым днем становилось горше.

      Шли без митингов и знамен.

      В окруженье попал под Оршей

      Наш потрепанный батальон.

      Зинка нас повела в атаку.

      Мы пробились по черной ржи,

      По воронкам и буеракам

      Через смертные рубежи.

      Мы не ждали посмертной славы. —

      Мы хотели со славой жить.

      …Почему же в бинтах кровавых

      Светлокосый солдат лежит?

      Ее тело своей шинелью

      Укрывала я, зубы сжав…

      Белорусские ветры пели

      О рязанских глухих садах.

      – Знаешь, Зинка, я против грусти,

      Но сегодня она не в счет.

      Где-то, в яблочном захолустье,

      Мама, мамка твоя живет.

      У меня есть друзья, любимый,

      У нее ты была одна.

      Пахнет в хате квашней и дымом,

      За порогом стоит весна.

      И старушка в цветастом платье

      У иконы свечу зажгла.

      …Я не знаю, как написать ей,

      Чтоб тебя она не ждала?!

      Да, многое в сердцах у нас умрет,

      Но многое останется нетленным:

      Я не забуду сорок пятый год —

      Голодный, радостный, послевоенный.

      В тот год, от всей души удивлены

      Тому, что уцелели почему-то,

      Мы возвращались к жизни от войны,

      Благословляя каждую минуту.

      Как дорог был нам каждый трудный день,

      Как «на гражданке» все нам было мило!

      Пусть жили мы в плену очередей,

      Пусть замерзали в комнатах чернила.

      И нынче, если давит плечи быт,

      Я и на быт взираю, как на чудо:

      Год сорок пятый мной не позабыт,

      Я возвращенья к жизни не забуду!

      В семнадцать совсем уже были мы взрослые —

      Ведь нам подрастать на войне довелось…

      А нынче сменили нас девочки рослые

      Со взбитыми космами ярких волос.

      Красивые, черти! Мы были другими —

      Военной голодной поры малыши.

      Но парни, которые с нами дружили,

      Считали, как видно, что мы хороши.

      Любимые нас целовали в траншее,

      Любимые нам перед боем клялись.

      Чумазые, тощие, мы хорошели

      И верили: это на целую жизнь.

      Эх, только бы выжить!.. Вернулись немногие.

      И можно ли ставить любимым в вину,

      Что нравятся девочки им длинноногие,

      Которые только рождались в войну?

      И правда, как могут не нравиться весны,

      Цветение, первый полет каблучков,

      И даже сожженные краскою космы,

      Когда их хозяйкам семнадцать годков.

      А годы, как листья осенние, кружатся.

      И кажется часто, ровесницы, мне —

      В борьбе за любовь пригодится нам мужество

      Не меньше, чем на войне…

      Машенька, связистка, умирала

      На руках беспомощных моих.

      А в окопе пахло снегом талым,

      И налет артиллерийский стих.

      Из санроты не было повозки,

      Чью-то мать наш фельдшер величал.

      …О, погон измятые полоски

      На худых девчоночьих плечах!

      И лицо – родное, восковое,

      Под чалмой намокшего бинта!..

      Прошипел снаряд над головою,

      Черный столб взметнулся у куста…

      Девочка в шинели уходила

      От войны, от жизни, от меня.

      Снова рыть в безмолвии могилу,

      Комьями