Крылья и ножницы. Виктор Доминик Венцель
еперь проблемы?
Пары капель в иссохшем баке, вам не хватит туда-обратно?"
Из динамиков воет танго, а диспетчер играет психа.
За окном проплывает берег, но сушу нельзя досрочно.
Пассажиров выводит ангел через первый пожарный выход.
"Не толпитесь. И без истерик. До земли долетите точно"
Стюардесса вколола опий, инженер предпочёл удавку,
Бортмеханик разрезал вены, капитан отхлебнул Perlweiss'а,
Отпечатав с десяток копий, пассажиры ушли в отставку.
На билеты упали цены. Полетите грядущим рейсом?
Сатана, Иегова, Атор, так кому мне из вас молиться?
Сталь сминается, как в Дамаске – идеально, легко, бесшовно.
Издевается навигатор, бесконечно мелькают лица.
"Не волнуйтесь, наденьте маски, пристегнитесь, дышите ровно"
Вот, с крыла сорвало турбину. Переход на другую фазу.
Раскалённый металл податлив и отныне белее мела.
Ободряя наполовину штаб в ответ присылает фразу:
"Без турбины лететь – навряд ли. Приземлиться – другое дело"
Полумрак пережал аорту. Не похмелье, а горло сушит.
Переход со второй на третью и по встречной чужого ряда.
Позывные уже ни к черту. И какое "спасите души"?
"Кто-нибудь на борту, ответьте. Не хотите? Уже не надо".
В голове так темно и пусто. Небо тонет в хрустальной пыли,
Не остаться бы в этом смерче лепестком, тишиной, паролем,
Где потом, с деликатным хрустом самолету ломает крылья.
"Турбулентность, держитесь крепче. Ситуация под контролем"
Можно просто шагнуть наружу – в фюзеляже сквозные щели
Где-то в баре осталось виски, и один парашют в запасе.
Пистолет подают на ужин, и три вида речной форели.
От небес до могилы близко, ведь ещё заедает шасси.
…Может, все это только снится? Самолёт, кашемир, утечка,
Белый танец по старым минам, пустота, и любовь по факсу?
Всё случилось в семнадцать тридцать.
В пистолете была осечка.
Но пилот, прихватив стрихнина, принял восемь железных капсул.
Он
Он носит пальто и перчатки шеврета,
Пиджак на постои болотного цвета,
Рубашку под горло. Ремень вкруговую,
Застегнут на сверла, и сшит на живую.
Он держит перила, и хваткой бульдожьей,
Цветами акрила грохочет в прихожей
Где кажется выше, и тоньше, чем сучья,
Сгибаясь под крышей легко, по-паучьи.
Он лапает книги, и ляпает краской
Сплетает интриги с широкой оглаской.
В безумии скрытом Он стонет гобоем,
Топочет по плитам свинцовым подбоем,
И тянется в двери, как чёрная кобра,
Бетховен? Сальери? Но выдали ребра:
И кожа ладоней бледна и облезла.
Он входит в поклоне и падает в кресло.
"Приветик! – хрипит он – А вечер, что надо!
Опять на репите тайфун и торнадо!
Висим на Голгофе? Стреляем картечью?
Предложите кофе? А что-то покрепче?
А может быть, ужин? А может быть, пулю?
Осенние лужи? Мечты по июлю?
Есть мысли о гамме? А что там, в Париже?"
Он ходит кругами все ближе и ближе.
"Есть сказки из Цана, и сказок немало…"
Я выше лица натяну одеяло.
Мне нужно укрыться и спрятаться в слякоть,
В розетку две спицы – и больше не плакать.
Зарыться в подушку, укутаться пледом.
Мне жалко лягушку, что станет обедом.
Мне жалко ягненка у старого парка.
Бессмысленно. Звонко. Пронзительно. Ярко.
Он дышит мне в спину, сжимает запястья:
"Я вас не покину! Что надо для счастья?
Свой домик во мраке и зернышко веры?
Пурпурные маки, тюльпаны, герберы?
Волшебное слово? Отправиться в Вими?
Что нужно, что б снова казаться живыми?
Он тянется крагой – Любви и покоя?
Чернила с бумагой? Я знаю такое! "
Я спрячусь в кошмаре за дверью палаты,
Под сводами хмари, где звуки кантаты,
Где в белом тумане сплетают волокна,
Где Он не достанет сквозь двери и окна.
Я – белый кораблик из старой газеты.
Плыву, через