История Семи Дней. Муся Мармеладова
особна преодолеть страх: страх перед близостью, перед собственной телесностью, перед жизнью, которая не всегда бывает нежна.
Семь дней творения в Библии – символ, который здесь звучит нарочито и парадоксально. Каждый день Терезы – шаг в сторону обретаемого (или утрачиваемого) света, возвращение к «водам» детских воспоминаний, встреча с жёсткой «сушей» городских будней, поиск «светил» на небесном своде ночных улиц. И всякий раз она будто спрашивает: «Где мой истинный свет? Как распознать живое «Слово» сквозь шум миллионов голосов?»
Не ищите в этих страницах готовых ответов. Возможно, здесь куда больше вопросов – но иногда именно вопросы толкают нас к вере и к любви, которые, будучи однажды найдены, оказываются источником тепла в холодной реальности. Пусть же этот поиск послужит читателю напоминанием: даже в самом «каменном» городе, под низким небом, есть место для тихого луча, что способен согреть сердце.
День Первый: В начале было Слово…
«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога.»
(Евангелие от Иоанна 1:1–2)
Вечерний Копенгаген опустился под низкое, почти ощутимое небо. Сумерки густели, и сырой ветер, пробегая по узким улочкам, словно выдувал из них последнее тепло. Тереза шагала по брусчатке, выложенной крупным тяжёлым камнем: к каждому камню, казалось, прилипла её собственная усталость. На редких фонарях дрожал мягкий жёлтый свет, но и он выглядел неуверенно, будто не хотел вступать в спор с наступающей тьмой.
Её мысли путались, как тонкие нити: вспоминалось резюме, которое нужно было срочно отправить; клиент, что донимал жалобами; коллега Марта, невесть откуда берущая силы на всё и сразу. И, поверх всего, тянулось неотступное понимание: “она идёт на свидание” с почти незнакомым мужчиной. Почему? Зачем?
«Боже… – тихо проговорила она, сунув руки поглубже в карманы пальто. – Почему каждое свидание… да и каждая встреча… начинается с “Привет”?»
Слово «Привет» казалось ей слишком простым и в то же время роковым. Кто произнесёт его первым, тот и «заведёт» разговор, задаст ритм. И мужчины – они-то всегда говорят его первыми, берут на себя эту власть над моментом. «А что, если сказать мне самой?» – мелькнуло у Терезы, и она ощутила, как внутри что-то вздрагивает: может ли она на это решиться?
Проходя мимо узкой кофейни со стеклянной витриной, она невольно притормозила. Обычно в Копенгагене повсюду сновали велосипедисты, звонко сигналя друг другу, но сейчас улицы были на удивление тихи: лишь дальний гул машин и редкий стук педалей где-то за поворотом напоминали о жизни вокруг. Порыв ветра швырнул ей в лицо сырость, и на сердце вдруг сделалось совсем тоскливо.
«Город холоден, – подумала она, – ровно как и я сама. Он не отвечает, если ему задать вопрос…»
В детстве же всё было не так. Дети говорили без стеснения, не мучаясь сомнениями, – говорили вслух: «Хочу», «Больно», «Радуюсь». Теперь каждое слово казалось тяжестью, почти «тюрьмой».
«Нужно молиться голосом, словами… – вспомнились слова матери. – “Отче наш” читай…»
Но разве в её устах молитва была чем-то живым?
Тереза вспомнила бабушку: каждый вечер та неизменно уходила в дальнюю комнату, где висела икона. Дом казался ветхим: половицы скрипели под шагами бабушки, в окнах ходили сквозняки, и за стенами дышала ночная тьма. Бабушка зажигала свечи и шёпотом повторяла «Отче наш». Тереза – девочка тогда – тихо кралась к приоткрытой двери, слышала ровный, почти безжизненный шёпот.
«Почему эта молитва казалась мне холодной, как зимний ветер?» – думала она теперь, глядя на своё бледное отражение в стекле витрины. Сколько раз она пыталась найти в тех словах тепло и не находила. Вместо этого была отрешённость, будто сам Бог стоял по ту сторону – далёкий, не слышащий, и бабушка отдаёт ему всю любовь, оставляя внучке лишь тень.
«Как будто бы Бог забирает у нас человечность, – мелькало у неё. – Если так, то зачем мне такое “Слово”?»
И тут же вспомнилось ещё одно: «Молчи и слушай», – говорила бабушка. Но молчание, думала Тереза, разве может родить любовь? Молчание – это стена, что заставляет замкнуться, сдерживать чувства, стыдиться своих желаний.
Она снова взглянула на улицу: фонари поодиночке таяли в потёмках, а в глубине переулка мерцали огни пригородных трамваев или автобусов (в этом городе смешался старинный уклад и современность). «А мужчины… они приходят в мою жизнь, словно случайные пассажиры в метро. Один зашёл, сел рядом, вышел, – и всё.»
Порыв ветра подхватил её шарф, и Тереза вдруг почувствовала, как внутри зашевелился знакомый стыд: стыд за её собственное тело, за это тихое желание быть с кем-то. Ей всегда казалось, что это запрещено – будто она предаёт какую-то невидимую заповедь. «Но почему? Почему я не могу просто… жить, как все?»
На миг ей стало больно и страшно. Словно этот холодный город, с неосвещёнными кафе и бледными стенами домов, отражал её собственное одиночество. Ей хотелось сорваться с места, сбежать – но она боялась остаться наедине с собой