Революция (сборник). Захар Прилепин
>
Социальные и политические революции рано приобрели новые цвета как революции национально-освободительные: недаром, к примеру, Байрона так влекло в жаждущую свободы, уже тогда, в XIX веке, революционную Грецию.
И в веке XX национальные революции становились социальными (читай – социалистическими) лишь в силу причин вторичных: так уж сложилось. Первичным было право нации на волю, на счастье – здесь и сейчас, при жизни, на правах жаркой юности. Латинская Америка – яркая и танцующая в глазах, как тропический цветок, – тому порукой.
Массовая, поголовная и всеохватная жажда свободы – вот повод для всякой Революции. Свободы как справедливости, свободы как общего праздника.
То, что верхи не могут управлять по-старому, а низы по-старому жить не хотят – тоже важно, но это уже во-вторых: все эти классы и формации. Во-первых – то, что горлом идет поэзия и музыка. Здесь таится главная и громокипящая причина всякого переворота.
Сколько бы крови и ужаса ни приносили революции (а они приносили и кровь, и ужас и еще принесут, будь они прокляты) – жажда к ним неистребима: как жажда к воде, как жажда к деторождению, как жажда к Царству Божию на земле. И сколько бы ни твердили им, нам, всем необузданным и шальным, что «…проходили это уже, проходили! и знаем, чем всё это кончилось!..» – всё равно люди неизбежно будут стремиться это пройти, и еще раз пройти.
Влечет и манит потому что.
Так входит всякий ребенок под великолепным дождем в лужу, чтобы потом сладострастно болеть гриппом. Так входит всякий юноша в женщину, чтобы потом сладострастно страдать одиночеством. Так входит всякая продолжающая жизнь нация в свое новое бытие.
Только так.
Всерьез революционная литература родилась, естественно, во Франции – законодатели мод, никуда не деться.
Уже после французских революционных эксцессов, в ходе которых французская нация была откровенно уполовинена, стало ясно, чем всё это заканчивается, но никто ничему учиться не захотел. И это в первую голову касается вовсе не революционеров, земля им пухом и небо сияющим мрамором, а тех, против кого они вовеки будут идти: лишающих человека чувства свободы, чувства справедливости, чувства праздника, чувства поэзии и победы.
Началось всё с самого народного искусства – с театра. Во Франции уже в первую Революцию были и контрреволюционные драматурги – скажем, Карбон де Фленс, и революционные – скажем, Фабр д`Эглантин.
В те же годы о Революции – писчим философским пером – начали рассуждать и медленно спорить скучные англичане; у них есть чему поучиться до сих пор. В «Размышлениях о Французской революции» Эдмунда Берка, вышедших под занавес XVIII века, буйные трудящиеся именуются «стадом свиней» – о, как мало некоторые схожие с ним изменились за двести с лишним лет! Шотландец Роберт Бернс в «Дереве свободы» и англичанин Уильям Блейк в поэме «Французская революция» восславляли разрушение Бастилии и низвержение Бурбонов; но так как фейерверки и новые кровавые реки Революций вновь ожили во Франции – французам снова досталось первое право говорить об этом.
Поэзия, пьесы, романы Виктора Гюго. Проза Леона Кладеля… Анатоль Франс, воспринявший с очевидным содроганием якобинский террор и вместе с тем с пониманием саму Революцию. Ромен Роллан, обуреваемый революционными страстями и написавший целый цикл пьес – «Театр революции». И так далее, и так далее, многие и многие имена…
Восторгом Революции и ужасом Революции питались стаи европейских философов и поэтов, всякий жаждал ухватиться за полу призрака, бродящего по Европе; но удалось это именно в России.
Про русскую Революцию мы еще помним; про русскую революционную литературу – уже гораздо меньше. Литература эта, равно как и сама Революция, была и гениальна, и безобразна, иногда хороводила тысячами красок, а порой неожиданно становилась бесцветной и монотонной.
Мы вправе не любить эту литературу; но забыть ее мы не вправе.
Имена и Максима Горького, и Владимира Маяковского были опоэтизированы на всех континентах и произносились молитвенно, радостно, истово – оттого что сами эти имена были отзвуком и восторгом Революции.
Революция в русской литературе началась с поэтического слова: с поэмы Александра Блока «Двенадцать», поэмы Сергея Есенина «Товарищ», поэмы Велимира Хлебникова «Ночь перед Советами», с бурливого поэтического многоголосья.
Случайно или не случайно, Россия тем самым задала тон всему веку. В нем уместились десятки Революций: да, успешных и, да, гораздо чаще неуспешных, – но большинство из них отзывались в сердцах человеческих в первую очередь словом поэтическим.
В этом есть смысл и есть закономерность: о войне пишут суровую прозу, о Революции – в первую очередь – стихи; порой стихи, переходящие в прозу, порой прозу, переходящую в поэзию. Потому что – праздник. Хочется рифм и музыки.
Даже Соединенные Штаты Америки, избежавшие собственной Революции и ставшие поперек пути у Революций во многих странах, – даже они дали целую плеяду диких поэтов, бунтарей и «леваков». И какой парадокс! – звезднополосатое заокеанье