Проклятый род. Часть 2. За веру и отечество. Виталий Шипаков
людям отличается. Только он да пес при случае за хозяина способны жизнь отдать.
Княжич возвращался в этот страшный и одновременно прекрасный мир куда медленнее, и очнулся лишь тогда, когда услышал польскую речь.
– Пан вахмистр, извиняюсь, пан хорунжий, взгляника. Уж не казак ли это, который пушки взорвал? Что-то я средь наших офицеров такого не припомню.
– Дурак ты, Ярошек, от казака того, наверное, и горстки пепла не осталось, – прозвучал в ответ знакомый есаулу голос.
Сильные руки довольно бережно перевернули Княжича на спину. Первое, что он увидел, размежив веки, было испитое, обрюзгшее лицо вахмистра Гусицкого. Слезящиеся глаза добродушного пьяницы при этом выражали крайнее удивление и даже жалость, но никак не торжество или злорадство человека, наконец-то отыскавшего своего обидчика.
В гудящей, словно с дикого похмелья, голове Ивана пронеслась единственная мысль: «Только не плен», – и его налитая тупою болью, простреленная рука легла на рукоять пистолета, заряд которого сберег доблестный Ярославец. Гусицкий крепко сжал есаулово запястье. Печально улыбаясь, он неожиданно изрек:
– Да очнись же, пан хорунжий, кругом все свои, а ты за оружие хватаешься. Слава господу, прогнали схизматов, – затем с явным уважением добавил: – Хотя, по правде говоря, они такого тут понатворили, что я за тридцать лет службы воинской подобное впервые вижу.
Обернувшись к своим шляхтичам, которых Княжич насчитал более десятка, вахмистр распорядился:
– Ярошек, за старшего будешь. Поспешайте в полк, нынче наш черед в караул заступать, а я о пане Белецком позабочусь, – и, кивнув на – Княжича, многозначительно пояснил солдатам: – Сей хорунжий очень важная особа. Он лишь прошлым вечером с посланьем из Варшавы прибыл, сегодня утром должен был назад отправиться, но, видно, не стерпел, да в бой с казаками ввязался. Надо в чувство привести его и в путь отправить.
Проводив настороженным взглядом подчиненных, которые, тотчас же вскочив в седла, понеслись к шляхетскому лагерю, Гусицкий обратился к Княжичу:
– Ну здравствуй, казак.
– Здравствуй, вахмистр, – Иван порывисто вскочил, однако белый свет померк в его очах, и он едва не повалился навзничь.
– Вставай, вставай, – придерживая есаула за ворот кунтуша, усмехнулся поляк. – Не очень подходящее для роздыха ты место выбрал. На-ка вот на саблю обопрись, – подняв из травы булат и указав на залитое кровью лезвие, Гусицкий вымолвил с укором: – Хорошо, мои солдаты ее не углядели. Не такие уж они дураки, какими кажутся, враз сообразили бы что к чему.
Как только Иван поднялся на ноги, он напрямую вопросил:
– Ты почему запрошлой ночью не убил меня? – и почесал свой лоб, украшенный большой багровой шишкой – отметиною Ванькиного кистеня.
– Всю охрану вырезали, с чего же мне такая милость? Ведь знал, что я очухаюсь да тревогу подниму. Вы же еле ноги унесли, а могли б совсем по-тихому уйти.
Пожав плечами, Иван признался откровенно:
– Сам не знаю. Наверно, потому, что мне полковник шибко не понравился, вот ему наперекор и поступил. Он тебя на смерть обрек, а я помиловал.
Губы вахмистра скривила горькая усмешка. – Выходит, не одному тебе я жизнью обязан? – Выходит, так.
После недолгого молчания поляк кивнул на выжженную взрывом траву.
– Твоих рук дело?
– И моих тоже, – с вызовом ответил Ванька, готовясь отразить нападение. Но лях не стал нападать, а лишь с сочувствием поинтересовался:
– Кто ж из тех двоих себя в жертву принес? Малец, что малороссом был обряжен, или братец твой? – видать, он принял внешне схожих Княжича и Ярославца за братьев.
– Брат, – еле слышно прошептал Иван. При воспоминании о Сашке он едва не разрыдался. Однако не таков был есаул, чтоб слезы лить перед врагами. Угрожающе взметнув клинок, Княжич с ненавистью крикнул: – Ты чего ко мне в душу лезешь, чего тебе от меня надобно?
– Ничего, – преспокойно заверил Гусицкий, берясь за повод своего коня.
– Это как же понимать? – изумился Княжич.
– Да очень просто, не могу я храбреца, дважды жизнью которому обязан, в руки палача отдать. Совесть воинская не дозволяет.
Пристально взглянув на есаула, лях с великим убеждением, словно речь зашла о чем-то шибко наболевшем и выстраданном, заговорил:
– Солдат солдата должен уважать, пусть даже вражеского. От них, – вахмистр махнул рукою в сторону шляхетского стана, – начальников, слова доброго не скоро дождешься. Думаешь, Адамович шутил, когда мне угрожал расстрелом? Нисколечко. Не пленили б вы его, так в то же утро бы прикончил. Им, Адамовичам, над Гусицкими глумиться – особенная радость, соседи же. Мало, что отца пустили по миру, с хлеба на воду старик перебивается, а тут еще возможность есть и сына позорной казни предать. Так что голову мою ты дважды спас. Первый раз, когда не проломил, а во второй, когда полковника похитил. Вот такие-то дела, казак.
Уже сидя в седле, Гусицкий стал прощаться с немного ошалевшим