Желтая линия. Михаил Тырин
не спасала от мороза. На клочковатой бороде, на бровях и ресницах белел иней. Звенящий пар вырывался изо рта при дыхании и надолго повисал в неподвижном воздухе.
Он был один на этой дороге. Он шел, хотя ему некуда было идти, и его не ждали ни в одном из домов, где топили печь и накрывали на стол. Ноги болели от усталости. Все чаще ему приходилось останавливаться, чтобы просто постоять, собраться с силами. Уже несколько раз он падал от усталости.
В замороженном воздухе вдруг повис звук мотора. Он был еще далеко и нарастал очень медленно. Но наконец две белые фары полыхнули из-за поворота. Он повернулся и, не удержавшись, снова упал на дорогу.
Скрипнули тормоза, колеса прошуршали по снегу. Гулко стукнув, открылась дверь грузовика, и чей-то неразличимый силуэт высунулся из кабины.
– Эй! – послышался хриплый, чуть испуганный голос. – Ты чего там?
– Ну, что он? – спросил второй человек в кабине, водитель. – Живой?
– Не знаю… Лежит. Эй!
Человек наконец не выдержал и выбрался из кабины. Осторожно и с опаской подошел к лежащему.
– Может, машина сбила? – предположил его напарник.
Человек тронул лежащего носком ботинка. Тот зашевелился. Поднялся с большим трудом, сел.
– Возьми… – еле слышно проговорил он и вытащил из-за пазухи мятый лист бумаги.
Человек машинально взял лист, отступил на пару шагов.
– Живой, – сказал он. – Бомжина какой-то. Наверно, пьяный.
– Ну, поехали, – сразу заторопился водитель. – Менты в гараж поедут – подберут. Поехали.
Хлопнула дверь кабины, грузовик дернулся и укатил, оставив медленно клубящееся облако дыма. Он наконец поднялся и, шатаясь, побрел дальше.
– Что там у тебя? – спросил водитель, покосившись на бумагу.
– Где? А-а, это… Не знаю. – Человек чиркнул зажигалкой, поднес лист к глазам. – Та-ак… «Универсальный рецепт… рецепт счастья». Чушь какая-то…
– Выкинь, – безразлично отозвался водитель. – Может, она заразная. Счастье, блин…
Смятый листок упал на снег. Колючие зимние звезды равнодушно подмигивали в вышине.
А он снова поднялся и тяжело зашагал вперед. Ему еще много предстояло сделать, хотя и некуда было идти.
Часть I
ТРУЖЕНИК
Не люблю подавать нищим. Не люблю замедлять шаг, лезть в карман, выскребать мелочь… Особенно у всех на виду. Мне кажется, есть в этом какое-то стыдное позерство. Все равно что останавливаться посреди дороги и вразмашку креститься, увидав церковь.
Не люблю подавать нищим, тем более настырным, которые смотрят в глаза, клянчат или еще хуже – начинают преследовать. В конце концов, имею я право просто идти по улице, чтобы их жалобные глаза не точили мою совесть?
И, как назло, именно такой – настырный, надоедливый, крикливый бродяга – увязался за мной, когда я выскочил из троллейбуса и, вжав голову в плечи, заторопился по тротуару.
Валил отвратительный липкий снег, застревал в волосах, в моих дырявых ботинках хлюпало. Осень начиналась с уютного листопада и задумчивого тускнеющего солнца на ясном небе, но вдруг словно обозлилась, скурвилась и что есть сил принялась хлестать город холодными ливнями и снегопадами-однодневками, замешенными на крутом ветру.
Я торопился домой, хотя там было не лучше. И тут вдруг привязался он: заросший, беззубый, трясущийся с похмелья. Он что-то ныл, хватая меня за плащ, а я даже не мог огрызнуться. Мне просто не хотелось поворачивать голову и открывать рот – казалось, от этого станет холоднее. Я надеялся, что он отцепится сам.
Он не отцеплялся, и это становилось невыносимо. Я повернул к дверям хорошо знакомой мне пивной, хотя до моего подъезда оставалось шагов пятьдесят. Просто хотел поскорей отделаться от деда. И от снега.
– Возьмите… – плаксиво простонал дед. – Возьмите же!
И в последний момент, представьте себе, он успел сунуть мне в руку грязный и мятый листок с расплывшимися чернилами. Я заметил, у него осталась целая пачка таких же листков. Морщась от брезгливости, я взял бумажку кончиками пальцев – лишь бы он отвязался – и нырнул за тяжелые двери заведения, которые моментально отгородили меня от снега, холода и приставаний полоумного бродяги.
Внутри было душно и темно. На меня равнодушно взглянул из-за прилавка бармен по имени Вася. Я ничего о нем не знал, кроме имени. А он не знал моего имени, зато знал все остальное. Он видел, как я одеваюсь – и зимой, и летом, он наблюдал, как я отсчитываю последнюю мелочь, сдувая с нее прилипчивый карманный мусор… Он, наконец, видел, с кем я пью. Бармены часто бывают очень наблюдательны. Недаром половина из них – осведомители.
Я не мог просто войти и выйти. Скромное достоинство небогатого человека не позволяло выглядеть чудаком, жалким созерцателем ценников. И у меня были деньги – как раз хватило бы на пару кружек. Правда, деньги эти я взял в долг, чтобы отремонтировать ботинки.
Пока неторопливая пивная струйка заползала в кружку, я огляделся.