Однокурсники. Петр Боборыкин
Яркий сентябрьский день обливал веселым светом площадку, где скошенная пирамида часовни стоит на перекрестке от Моховой к Охотному ряду.
В воздухе разлит запах ядреных яблоков. Он шел от Охотного. И глазом можно схватить ряд столов с горками фруктов, крымских груш, антоновки, виноградных кистей, арбузов, лимонов, кровяно-красных помидоров.
Оттуда же доносится гул торга у столов, на тротуаре с влажными, покосившимися плитами.
Треск дрожек, вверх и вниз по Тверской, по Охотному, и в сторону Моховой, ни на минуту не смолкает.
По тротуару от университетских зданий – взад и вперед – то и дело мелькают синие околыши фуражек. Это движение молодежи увеличивается каждый час, немного раньше и тотчас после перемены в аудиториях Нового университета.
На кремлевской башне пробило половину двенадцатого.
По тому же тротуару, от ректорского дома к церкви, выкрашенной в красно-бурую краску, шел студент, с поношенным пальто внакидку, рослый, худой брюнет, в бороде; на вид сильно за двадцать. На крупном носе неловко сидели очки. Волосы он запустил довольно длинные. Цвет околыша фуражки и воротника показывал, что он донашивает свое платье. И сюртук и пальто были под стать цвету голубого сукна.
Он шел медленно, оглядывал улицу, смотрел и вдаль, на Охотный, – и его продолговатое, загорелое, умное лицо улыбалось и серыми большими глазами, и таким же большим, свежим ртом.
Чувствовалось, что он идет не с лекции, что у него нет никакой "спешки".
Все его лицо говорило как будто о том – как ему приятно очутиться опять в Москве, на Моховой, в том студенческом царстве, которое придает этой части города такой особенный характер.
Ему попадались студентики-новички. И он, улыбаясь, смотрел на их форму с иголочки и ярко блестевшие на солнце козырьки и позолоченные пуговицы. Их безусые и безбородые юные лица со свежими щеками, особенной ясностью глаз и немного забавной серьезностью всей повадки – тешили и трогали его.
И он был таким же пять лет назад.
Его подмывало остановить такого юнца и заговорить с ним так, ни с того ни с сего, узнать, откуда он, на какой факультет поступил и где устроился квартирой.
Он мысленно давал им отметки:
"Этот – из провинции, а тот вон – здешний гимназист, а вот этот наверно – хват лицеист".
Он слышал обрывки разговоров:
– Завтра Римское в десять!
– Ты куда закатишься?
– Мы в Малый.
– А мы в Каретный ряд!
– "Царя Федора" не видал еще?
Все так же, как и в его время. Когда ввалишься сюда "из губернии", сейчас же потянет в театр – вон туда, на площадь, в то некрасивое приземистое здание без фасада против гостиницы "Метрополь", с невзрачным подъездом. Оно повито именами Щепкина, Мочалова, Садовского, Шумского. Последний полтинник идет туда, особенно на первых порах, с художественного голода глухого губернского города, где нет даже постоянной труппы.
И им теперь все это в диковинку. Да и аудитория как действует на первых порах!..
"Даже и теперешняя!" – прибавил он мысленно.
Все равно – что бы они ни нашли в этих старых залах, уже тесных для такой "уймы" студенчества, крылатые слова или мертвечину, самобытные идеи или параграфы учебников – нужды нет! – они тут только стряхнут с себя ненавистную узду гимназической муштры, здесь только почуют себя в огромной семье сверстников, здесь только будут знать – за что стоять, чего ждать от жизни, кто друг, кто враг; здесь только идейные течения захватят их и потребуют не одних слов, а и личной расплаты…
Ничего! Пускай немного поплатятся, – только бы не совсем искалечить свою жизнь.
Он поправил рукой полу своего старенького пальто и покосился на ряд пуговиц, давно поблеклых.
Ему как бы не верилось, что он опять принят в студенты, опять в Москве, и будет ходить в то здание, откуда вышел пять минут назад, и может, в конце года, приступить к государственному экзамену.
Кто знает!.. Может быть, и опять на чем-нибудь "сковырнется".
Отвечать за себя – трудно. И если б для вторичного принятия в студенты требовалась торжественная клятва – он бы не дал ее.
Но все равно!
Он – "великовозрастный" студент, Иван Заплатин – опять здесь, и вот поднимается по Тверской к бульвару, где завернет в студенческий ресторан, на углу Бронной. Может, кого-нибудь и встретит из своих однокурсников.
Вряд ли – сегодня. Здешние, московские – кто на службе – чинушем или адвокатом, а кто уехал в провинцию. Человека два-три пошли по ученой части. Но и таких, как он – оказалось немало, которых "водворяли на место их родины".
И его водворили в уездный городок на Волге, где он просидел больше года.
Он не сожалеет. Много он кое-чего узнал в это подневольное сидение, вошел в жизнь своей родной "палестины", поездил и по уезду, попадал в лесные трущобы, присматривался к расколу, "бегал" на пароходах вверх и вниз – разумеется,