Китай-город. Петр Боборыкин
type="note">[9].
Те почему-то загоготали.
«Карлуша» – так его звали приятели – отряхнулся, дал лакею на чай, поправил галстук и взял Палтусова под руку. Они пошли не спеша в угловую комнату, где никого уже не было.
Разговор длился не больше десяти минут. Маклер стоял, а Палтусов присел на конец дивана.
Слышны были слова: «пай», «новый корпус», «сам Сергей Степанович», «пустить в ход», «куртаж». Немчик только кивал головой да играл цепочкой и раза два сказал:
– Без сумленья. В настоящем виде.
Он уже иначе не умел говорить с русскими, как таким языком.
– Стало, живет? – спросил Палтусов, поднимаясь и пожимая ему руку.
– Будьте благонадежны…
Маклер заторопился.
– Вы уж, голубчик, извините, пожалуйста, после биржи… А теперь надо…
Из губ его слетело несколько имен. Из залы можно было расслышать:
– К Ценкеру, на Маросейку, у Кнопа, Корзинкины… Да еще к Катуару!..
Вышло новое рукопожатие.
– Как курса? – спросил на ходу Палтусов.
– Курса?
Маклер остановился, щелкнул языком и выговорил:
– Швах!
И почти бегом пустился по ресторану.
Глядя вслед убегавшему немчику, Палтусов вспомнил сегодняшние веселые речи банковского директора. Вот хоть бы этот Карлуша! Какая ему цена? А он, наверно, зарабатывает тысяч двенадцать, а то, гляди, и все шестнадцать. Не весело целое утро разъезжать по конторам, а потом бегать по биржевому залу. Да ведь у него в голове зато ни одной своей мысли. Он дальше десятичных дробей вряд ли ходил. Днем колесит по Москве и юлит на бирже; после биржи – обед, а ночью пляшет – невест себе выплясывает – до петухов; сегодня в Большой Алексеевской, завтра на Разгуляе, в Плетешках, послезавтра на Татарской… И выпляшет – возьмет полмиллиона и банковый учредитель будет. Зато он немец! А Евграф Петрович уверяет, что «немцы между собой везде снюхаются».
Он улыбнулся. Ему в сущности нечего было завидовать этому Карлуше. Такой «капульчик» должен успевать при стачке своего брата немца. Чего-нибудь позамысловатее выгодной женитьбы и маклерского дохода он не выдумает. Не те у него мозги…
У буфета Палтусова кто-то удержал двумя руками. Он поднял голову и рассмеялся. С непритворным удовольстием обнял он сам высокого, немного пухлого, совсем бритого мужчину, одних с ним лет, в короткой синей визитке и серых панталонах. За границей его всякий принял бы за молодого французского нотариуса или за английского духовного, снявшего с себя долгополый сюртук. Мягкие русые волосы с пробором на боку, подстриженные сзади и гладко причесанные спереди, необыкновенно подходили к крупному носу, золотым очкам, добрым и умным глазам этого москвича, к его заостряющемуся брюшку, тонкой усмешке и белым рукам-огурчикам. Держался он прямо, даже немного выпрямившись, и не наклонял голову, а подавался вперед всем туловищем.
– Палтусов!
– Пирожков!
Они громко чмокнули себя в щеки.
– Где пропадаете? – спросил Палтусов, все еще придерживая приятеля.
– А