В Братстве зажжённой искры. Альманах. Выпуск 5. Отсутствует

      Тянется пятидесятый псалом,

      еле мерцает лампада.

      Перекрестились под острым углом

      два Александровских сада.

      Кружатся призраки двух городов,

      кружатся в мыслях и датах

      вальс петербургских двадцатых годов,

      вальс москворецких тридцатых.

      Ветер колеблет листву и траву,

      и проступает ложбинка,

      та, по которой неспешно в Неву

      перетекает Неглинка.

      Тени и света немая игра,

      приоткрывается взору

      то, как по Яузе ботик Петра

      переплывает в Ижору.

      Это два вечных небесных ковша,

      это земная туманность,

      это не то, чего просит душа,

      это бессмертная данность.

      Можно стремиться вперед или вспять,

      можно застынуть угрюмо,

      можно столицы местами менять —

      не изменяется сумма.

      Вот и рассвет, просыпаться невмочь,

      и наблюдаешь воочью,

      как завершилась московская ночь

      питерской белою ночью.

      Память неверная, стершийся след,

      временность и запоздалость —

      то, чего не было, то, чего нет,

      что между строчек осталось.

      Белая ночь обошла пустыри,

      небо курится нагое.

      Две повстречавшихся в небе зари

      движутся на Бологое.

      Нет ни слова о них ни в каких фаблио:

      не поверит в них ум ни один недалёкий:

      всей-то жизни полдня им, несчастным и.о.,

      им, доверчивым врио родной Самотёки.

      Впрочем, если б не дождь, никому никогда

      не слыхать бы о них даже сплетен на рынке,

      этих жутких быличек, о том, как вода

      превращается в море над руслом Неглинки.

      Поначалу ручей, чуть попозже – река,

      этот ливень дорогу спешит обезбрежить.

      В мутной пене плывет что-то вроде снетка,

      что-то вроде ерша – водопольная нежить.

      Хлещет буря, куски облаков полоща,

      пляшет с молнией гром, как с сестрицею братец,

      не-голавль догоняет совсем-не-леща,

      рассекая косяк не-совсем-каракатиц.

      Но плывет мелюзга, убедись да позырь:

      упражняется пена в пустом пилотаже,

      пробежал три вершка, да и лопнул пузырь,

      и со всеми другими история та же.

      Но и той, уцелевшей в пути голытьбе,

      что умчалась на юг, весь бульвар измазюкав,

      никуда не удастся нырнуть на Трубе —

      там шипит и кипит водовертье у люков.

      И нырнувшим приходится быть начеку,

      у хозяев Неглинки не празднуют труса:

      в темноте предстает чужаку-новичку

      низовое болото, трясина, чаруса.

      Под землей начинается путь в антимир:

      здесь колодезник в черном безумье хохочет,

      здесь балчужник для змей понастроил квартир,

      здесь бакалденник зубы щербатые точит.

      Только черту едва ли опасен шайтан,

      никогда не воюет