Вспоминаю август 68-го. Николай Дмитриевич Попов
ным».
Понял так: осуждает новая Чехословакия, что не тронуло моих чувств – было естественным, они должны были так сказать. И давно.
Заинтриговал вопрос, а что скажут в ответ «наши»?.. Представил способность Михаила Сергеевича плести спиральную сеть слов вокруг да около, не давая конкретного ответа на конкретно поставленный вопрос, снимая со всех ответственность и никого не обвиняя… оказалось – ошибся!
Осуждали «наши»… всплеск противоречивых чувств – осуждали меня, «интернационалиста», имеющего грамоту за участие в Чехословацких событиях!… И сказана хоть какая-то правда… поздно, но сказана… Правда, которую с тяжким изломом, но понимали… как могли.
В «осуждении» звучала укоризна чувству выполненного долга, но и реабилитация моего понимания правды ТАМ… и последующих событий в нашей стране.
В политике ошибки не признают – их исправляют. Признать ошибку – это не только осудить тех, кто совершил её организационно (никакой высокопоставленный политик не вправе осуждать кого-то – судить он может только себя), но и растоптать тех, кто её совершил по принуждению… Мерзость политики – гнобить невиновных.
Горбачёв совершил это грязное политическое действие, признав ошибочным и ввод войск в Чехословакию, и в Афганистан… с «вводом» ошибки не было… ошибка в надуманной причине «задержки» наших войск.
***
К августу 1969 года, годовщине «событий», был написан очерк-размышление – готовился на факультет журналистики. Друзья, знакомые и незнакомые с интересом слушали мои впечатления о моём «вояже» в Чехословакию, что и подтолкнуло перенести их на бумагу.
Свои записки принёс в редакцию районной газеты и показал редактору Евгению Евгеньевичу, добродушному человеку с азартным взглядом и прозрачными мыслями, умеющему погасить, казалось бы, любой взрыв в чужой душе.
Евгений Евгеньевич слышал мои устные рассказы, поэтому с интересом притянул к себе две школьные тетради и тут же начал читать мои каракули. Привычно, по-редакторски черкая красным карандашом… который отложил после трёх страниц.
Лицо его наполнилось озабоченностью, непонятно насторожившей меня. Закончив чтение, он воткнулся в меня пронизывающим взглядом. Долго молчал, как бы осмысливая увиденное в моём нутре… заговорил, раскладывая по полочкам, понималось – меня начинают учить.
– Во-первых, уйма ошибок… грамматических (мне стало стыдно)… Читать надо больше русской классики… и не взахлёб, а втирать в память каждое слово…
– Во-вторых, устный рассказ у тебя живой, а на бумаге не хватает слов… жестами и мимикой написанному не поможешь (стыд не давал мне права на возражение)…
– В-третьих… в-четвёртых и т. д. Не буду говорить, нет смысла… для этих строк… Но в главном скажу: эта тема не для написания… Оставайся при своём мнении, но написанное… никому… пока… не показывай – не напечатают… даже Твардовский, будь он опять редактором «Нового мира» (меня облило внезапным страхом, который обычно исходит от особо уполномоченных чиновников с хамовитыми требованиями, проявляя диктат над чувствами и мыслями оппонентов… была потребность возразить… объясниться или хотя бы задать вопрос – почему?.. но язык приклеился)…
– Почему?.. не буду объяснять – пойми сам. ТАМ понял ситуацию – пойми и ЗДЕСЬ.
Что в моих строчках было такое, чтобы не «пущать»?.. наивность?.. возможно… Главное, там не было состояния и настроения – «Мы», воспитанное идеологией, законами и правилами общежития, чувством коллективизма до такой степени, что в общем растворяется и теряется – «Я»… Трудно и опасно жить, если вдруг найдёшь и проявишь своё «Я» в противовес «Мы».
***
Приближалась десятилетняя годовщина Чехословацких событий, ситуация «там» и «здесь» понималась в определённом смысле… но у меня была аллергия на слова – болел трудно излечимой болезнью, когда прочитанное или написанное слово вызывало тошноту, словно оно несло ложь, извращение, нагромождение замаскированной грязи в ровные красивые буквы.
Года три-четыре не писалось ни строчки… не читались книги и газеты, в которых расписывалась «правильная» и «красивая» правда, пудрящая мозги и извращающая жизнь. Казалось, разучился разговаривать – в семье, на работе, с приятелями изъяснялся на каком-то полугавкающем диалекте: полуслова, полуфразы, полумысли… а 68 год никого не интересовал… стирался из моей памяти… записки тускнели в связке макулатуры.
Комсомол воспитывал во мне борца… но натура сопротивлялась любым попыткам борьбы – из-за чего душевное противоречие и наплыв депрессии… Каждое дело из-за кажущейся ненужности и противности не доводилось до конца… Превращался в одинокого среди людей – не борьба управляла мной, а потребность высказаться.
Расхождение понимаемой действительности с официальными лозунгами и «красивой» пропагандой состояния общества и его целей – угнетало и чётко вырисовывало картину: в 68-м была задушена не только «Пражская весна», но и окончательно растоптана и замурована – с глаз долой! – наша «оттепель».
Хотелось выть от такой картины – на моих глазах спивались и