Женщина в лунном свете. Татьяна Бочарова
змятежным. А вчера еще она мучилась от боли, кусала губы, в глазах был страх, страдание.
За ночь все переменилось. Боль ушла, страх тоже. Она позвала Ивана.
– Давай я Борьке позвоню, – предложил он, испугавшись этой внезапной безмятежности и тихости жены.
– Не надо, – попросила она, едва шевеля запекшимися губами, – зачем? Он на работе сейчас. Вечером освободится, приедет. А то в выходные.
Иван понял, а вернее, почувствовал, что Нина специально так говорит – она знает, что до вечера не доживет, не то что до выходных. Не хочет, чтобы сын видел ее конец. Тем более Борька не один придет, а с Зойкой, супругой, будь она неладна. Зойка свекровь ненавидит. Зачем Нине в последние свои минуты терпеть рядом эту змеюку?
Иван согласно кивнул и сел возле кровати жены нести свой крест, свою вахту. Оба молчали, одна лежа под одеялом, другой сидя на новом, недавно купленном дерматиновом стуле с металлической спинкой. Каждый вспоминал одно и то же – общую их молодость.
Иван думал о том, как быстро все промелькнуло – каких-то тридцать лет, и нет юности, нет озорной зеленоглазой девчонки с каштановыми кудрями и сочными розовыми губами. Нет весенних пьяных вечеров, поцелуев в сквере на скамейке, сердца, стучащего в груди от оглушительного счастья: «Влюблен! Женюсь!» Куда все подевалось? И почему так внезапно и скоро?
А Нина думала о том, что, несмотря на горькие слезы последних десяти лет, на бедность и безденежье, на тяжкую болезнь, растерзавшую ее плоть, она все же была счастлива. Если б не Ванино пьянство, то и совсем счастлива. Потому что знала твердо – любовь у них была, взаимная, яркая, как в фильмах показывают. А ради любви все можно стерпеть: и нужду, и ссоры, и бегство из дому повзрослевших детей. И даже мужнино пристрастие к алкоголю.
Вот так они молчали и вспоминали, а за окном надрывалась маленькая серая птаха, выводя трели и рулады на старой, видавшей жизнь, березе, среди ветвей, покрытых набухшими почками, готовыми пустить первую листву…
2
На похороны приехала сестра Нины, Татьяна. Она жила в Минске и была старше Нины на пять лет, но выглядела гораздо моложе нее. Татьяна поселилась у них в квартире, хлопотала, звонила беспрерывно по телефону, по-хозяйски гоняла Ивана, Борьку и даже Зойку. На кладбище она тоже всем заправляла, а уж на поминках и вовсе чувствовала себя генералом.
Сам Иван казался себе маленьким и ничтожным, и ему хотелось стать еще более незаметным, залезть под стол и спрятаться там от сочувственных и одновременно осуждающих взглядов родни и друзей. Он смотрел на большой портрет Нины, стоявший в торце стола, перевязанный траурной лентой. На нем жена, молодая, белозубая, смеялась, словно давая понять Ивану: все в этой жизни преходяще, не стоит так уж убиваться.
Иван наливал стопку за стопкой, ему не хотелось смотреть на Нинину улыбку. Нина давно не была такой – ослепительно красивой, полной сил и юного задора. Она была худой и угасшей, с пожелтевшим лицом, воспаленными глазами, тихим голосом. Но именно это была его Нина, та, которую он держал за руку во время ее последнего вздоха…
Поминки Иван запомнил плохо. Все утонуло в хмельном угаре. Дней пять или больше он не просыхал, а когда очнулся – за окном было темно, а кругом тишина. Иван, с трудом заставив тело шевелиться, сел на диване. Где все? Где Борька, Зойка, где Татьяна? Бросили его одного в горе и беспомощности, гады.
– Борька-а, – позвал Иван и не узнал своего голоса, надтреснутого и едва слышного. – Борь, ты где? Плохо мне, сынок…
Ивану действительно было хреново: голова точно свинцом налита, в глазах тошнотворная зелень, под ложечкой тянущая тупая боль.
– Борька-а…
– Ну чего ноешь-то? Иду я, иду, – послышался спокойный голос.
В комнату зашла Татьяна.
– Проснулся? – Она укоризненно покачала головой. – Свинья ты, Ваня, какая же свинья! Тебе лишь бы водку жрать. Ниночки нет, царствие ей небесное. – Татьяна всхлипнула и перекрестилась. – А у тебя все одно на уме. Эх… – Она безнадежно махнула рукой.
Иван между тем заметил цепким натренированным взглядом в другой ее руке поллитровку. Славная Танька баба, понимающая, не даст пропасть родственнику.
– Танюш, вот те крест, завяжу я. – Иван нетвердой дрожащей рукой положил знамение. – Это ж я от горя. Как я без Ниночки? Что я теперь… – Он не договорил, голос его сорвался, глаза наполнились слезами.
Татьяна вздохнула и, приблизившись к дивану, села рядом.
– Эх, Ваня, Ваня. – Ее теплая мягкая ладонь коснулась его шевелюры. – Ведь неплохой мужик. Как ты так жизнь свою профукал? Все питье твое, будь оно неладно. И Ниночку на тот свет раньше времени спровадил, она-то любила тебя, дурня, переживала, убивалась. Вот и допереживалась…
Они сидели на диване, обнявшись, застыв в неизбывном горе, и молча тихо плакали. Первой пришла в себя Татьяна.
– Вот что, Ваня, ты выпей, опохмелись. Я там яишенку пожарила с колбаской, пойдем, тебе поесть надо. Ты с поминок голодаешь, ничего, кроме водки, в рот не брал.
Иван послушно