Дроздово поле, или Ваня Житный на войне. Вероника Кунгурцева
– весь в делах. Но на то, чтоб поставить двух «Терминаторов» да одного «Рембо», время выкроилось, а большего Ване и не надо. А то ведь перед пацанами стыдно: все смотрели, один Ваня не видел! Но вот уж и он всё, что надо в этой жизни, повидал – теперь и помирать не страшно! Но Ваня, конечно, не помер – не пришел еще его час… А вот с Колей Лабодой стряслась большая беда!
В прошлые летние каникулы случилось неладное: грянул дефолт – и Коля разорился под чистую. Просто ужасно: распродав накопленное за пару лет торговлишки имущество, остался в долгах, как в шелках. И бабка Лабода, оказавшаяся без крыши «Форда» над головой и вынужденная опять, как все добрые люди, передвигаться по земле на своих двоих, вновь приковыляла за помощью к Василисе Гордеевне. Дескать, разреши ты его, Гордеевна! Бабушка, с поджатыми губами сидевшая за прялкой и выпрядавшая из черной шерстяной тучи суровую нитку, спросила, подернув плечом:
– И как же я его разрешу?
Бабка Лабода, мявшаяся у порога, шагнула вперед:
– Как хочешь! А то он руки на себя наложит, я чую: так не обойдется. Али повесится, али в бане угорит! Пущай лучше пьет, чем этот бизнес проклятый! Разреши ты Колю, Гордеевна, – нехай пьяный да живой! Эти-то посмотрят на него такого: увидят, что нечего с него взять – да и оставят в покое! А по-иному не оставят: ежели сам не уберется со свету, то добрые люди уберут! Вот ведь какие у нас нонче дела, Гордеевна! Помоги! – и соседка упала на колени – то ли перед прялкой, увенчанной злой тучей, то ли перед Василисой Гордеевной, хозяйничавшей в черных облаках, как у себя дома. Ваня бросился подымать старуху, но та вырывалась и, отмахиваясь от мальчика, упорно валилась на пол.
Тогда Василиса Гордеевна, не отрываясь от своего дела, проворчала, что уж так и быть, поможет еще раз. Да только зря, де, бабка Лабода думает, что те, кому Коля остался должен, оставят его, пьяненького, в покое, не таковские это люди…
Соседка зашлась в плаче, заикала. «Икота, икота, поди на болота», – машинально произнесла бабушка, и Лабода, перестав икать, вымолвила, что делать нечего: придется продавать избу, а самим по миру идти. Да еще как бы избяных денег хватило, чтоб отдать злые долги, ведь, дескать, мой дурень, коммерсант хренов, надумал расширяться, магазин снарядился покупать, да и назанимал – а тут этот демон иностранный, как его… де Фолт и выскочи наружу! И бабка Лабода вновь заголосила, но Василиса Гордеевна прицыкнула на нее и велела замереть, что та беспрекословно и выполнила. А бабушка полезла в подпол, долгонько не показывалась оттуда, а когда наконец выбралась, держала в руках какую-то затянутую паутиной склянку не склянку… чашу на ножке. Протерла ее полой фартука – и оказалось, что чаша чуть не золотая, а изображены на ней – ни много, ни мало – грешники в аду, на которых черти воду возят… или водку.
Когда Василиса Гордеевна протянула чашу бабке Лабоде, та сразу и отмерла, на сокровище уставилась, глаза у соседки загорелись, как яхонты, а руки сами собой потянулись к посудине. Уста же, судорогой сведенные,