Вокализ №3. Ирина Говоруха
льчик, и не смог.
Мама с озабоченным лицом выстукивала смс, а потом вдруг спросила:
– Ты не помнишь, выключила ли я утюг?
Осень вела себя возмутительно: стреляла дождем, будто из рогатки, рассыпала твердые зерна снега – почти что саго, и транжирила летние залежи тепла. Разбазаривала краски. Размывала ветошью последний ализариновый цвет. Люба старалась не обращать внимания на это безобразие и медленно брела домой из коворкинга «Счастье HUB», в котором пять минут назад закончилась лекция о теории поколений. Неспешно обходила лужи, будто старые карманные зеркальца, поправляла сползающий шарф цвета спелых яблок и думала о своей семье. О том, что у них под одной крышей уживаются три поколения с разным мировоззрением, ценностями и ориентирами: бабушка из беби-бумеров, мама – из поколения X, и она – самый что ни на есть миллениал. Что бабулька диктует погоду в доме, пытается все контролировать и навязывает свое мнение, а мама, настоящая «спящая красавица», регулярно прячется в скорлупу, все время молчит, отвечает невпопад или с опозданием на целую лонгу. Сама же Люба на все имела свою точку зрения, и у нее с бабкой никогда не затухал латентный конфликт, грозящий перерасти в семейную войну. Ведь старушка считала, что женщины обязаны геройствовать, быть сильными, самостоятельными, твердыми и непоколебимыми. Никогда не плакать, никогда не жаловаться и ни о чем не просить. Они не имеют права болеть и афишировать свою болезнь, разминая рукой ноющую поясницу. А еще уставать, чего-то бояться, кому-то доверять и демонстрировать свою уязвимость. Любе внушали эти догмы с самого детства, когда кормили манной кашей с островками смородиновых ягод, когда втемяшивали обращение септаккордов и отпускали с классом в поход к старому двухпалубному пароходу. В такие моменты бабушка наливалась кровью и превращалась в «красного коня». Нервно гарцевала по гостиной, трясла гривой с кислотной химической завивкой, тяжело отдувалась и смотрела так, словно хотела выжечь клеймо на лбу у внучки, а заодно и на противоположной стене:
– Запомни, глупенькая, все мужики – сволочи. Им нужно только одно – куда-то пристроить свою неугомонную пипку.
В городе начался замедленный листопад. Листья живо выстилали тротуары по принципу папье-маше. Во дворе сидели бабушки-пенсионерки в мохеровых беретах, цигейковых пальто, ворсистых рейтузах и бурках. Они сжимали опорные трости с затертыми рукоятями и о чем-то оживленно беседовали. У многих тряслись подбородки, будто под кожу вживили батарейку Duracell, поэтому разговор звучал нечленораздельно:
– Люди одиноки, потому что вместо мостов строят стены. Вспомните Марину Цветаеву и Франсуазу Саган. А Есенин с Айседорой Дункан? Как намучились, бедняги! А что уж говорить о Шопене и Жорж Санд!
Люба кивнула, словно это было сказано лично ей, и потянула на себя подъездную дверь.
Их семья состояла из трех женщин: бабушки, которую все называли Люба-большая, мамы со строгим и удивительно не подходящим ей именем Маргарита, и дочки – Любы-маленькой, хотя ей уже исполнилось двадцать пять лет. Мамино имя все давным-давно забыли и называли ее сокращенно от Ритули – Тулей. Бабушка, когда сердилась, обзывала ее Тюлькой и ставила в упрек:
– Живешь, как в консервной банке. Ни интересов, ни характера, ни таланта!
Мама флегматично кивала, привычно собирала со стола чашки, также молча смахивала полотенцем острые бриллиантовые гранулы сахара и уходила к себе читать. Бабушка успевала крикнуть вслед:
– Ты словно дворецкий в «Лунном камне»! Тот тоже перечитывал «Робинзона Крузо» всю свою жизнь.
Они обитали в трехкомнатной квартире в доме с маскаронами по улице Саксаганского. Именовали свое жилище «Женским царством» и вели общий быт. Квартира выглядела, как музей Булгакова: всюду книги, книги, книги, волосатые корешки раритетных изданий и полные собрания сочинений Куприна, Фета, Дюма. На стенах – портреты Мусоргского и Майбороды. Дореволюционное пианино, часы с кукушкой и старинное бра. Старомодные чехлы на стульях, которые еще школьницей мама Туля ассоциировала с картиной Бродского «Ленин в Смольном». На ней лысый вождь с желтоватым лицом человека, пораженного синдромом Жильбера, сидел на таких же зачехленных стульях, читал газету «Гудок» и ждал свой любимый морковный чай.
Бабушка любила чистоту, поэтому убирались тщательно, как было принято еще при ее маме. Паркет до сих пор натирали мастикой, чтобы придать полу дополнительный блеск, серебряные ложки замачивали в мыльной воде, посуду мыли горчицей, а в чайнике кипятили лимоны для устранения накипи. Сливы и груши выкладывали в двухэтажную фруктовницу. Окна натирали сырым картофелем и газетами. Туалет – чистым уксусом и постоянно заботились о приятном аромате. Мама Туля насыпала в вазочки сухую лаванду, крымский чабрец и душистую резеду, а внутрь прятала губку, пропитанную маслом герани. Стол накрывали вязаной крючком скатертью, твердой, почти что картонной. Берегли скрипучее кресло-качалку, несколько кованных подсвечников и какой-то абсолютно древний дерматиновый диван, доживающий свой век на лоджии. Обхаживали столетний разросшийся фикус и коллекцию переростков алое, напоминающих семейство монстров. А еще бережно хранили семейные альбомы, пахнущие