Вторая смена. Работающие семьи и революция в доме. Арли Рассел Хокшилд

      Предисловие

      Когда мне исполнился 31 год, в моей жизни наступил момент, ярко высветивший проблему, которая стала стимулом к написанию этой книги. Я работала старшим преподавателем социологического факультета Калифорнийского университета в Беркли, и у меня был трехмесячный ребенок. Мне хотелось воспитывать малыша и продолжать преподавать. Были возможны разные варианты, но я выбрала доиндустриальный – интеграцию семьи в рабочее место: когда у меня были приемные часы в Бэрроуз-Холл[1], я брала сына с собой на работу. В возрасте от двух до восьми месяцев Дэвид был практически идеальным гостем. Я устроила для него небольшой бокс с одеялами, где он спал (большую часть времени), и принесла детский стул, с которого он внимательно следил за брелоками, разноцветными тетрадями, серьгами и очками. Иногда ожидавшие своей очереди студенты забирали его в приемную и нянчили, передавая друг другу. Беседы о Дэвиде помогали разговорить робких студентов, и некоторые возвращались навестить уже его, а не меня. Раз в четыре часа я записывала в список встреч вымышленное имя и кормила Дэвида в одиночестве.

      Для людей, входивших в мой кабинет, присутствие ребенка служило своеобразным тестом Роршаха. Посетителям постарше, студенткам и некоторым молодым людям, похоже, нравился малыш и сама идея его присутствия. В соседнем кабинете сидел почетный профессор 84 лет. У нас было в шутку заведено, что, услышав плач, он заглядывал ко мне и говорил, качая головой: «Опять бьем ребенка?». Продавцы учебников с дипломатами и в костюмах в полоску были обычно шокированы непривычным в атмосфере офиса детским гуканьем (а порой и запахами), раздававшимся из коробки. Многие аспирантки чувствовали беспокойство, отчасти из-за того, что в начале 1970-х годов дети вышли из моды, а еще потому что боялись моей возможной депрофессионализации – а вместе со мной, символически, их самих и всех женщин в целом. Меня это тоже страшило. До рождения Дэвида я непрерывно принимала студентов, бралась за все задания комитетов, по ночам и по вечерам писала статьи и благодаря этому накопила некоторый кредит доверия. Теперь я тратила этот кредит – на детский бокс, гуканье, умаление достоинства и целеустремленности моего факультета. Казалось, мои коллеги никогда не говорят друг с другом о детях. Они разговаривали о своих исследованиях и факультетском рейтинге – все еще «номер 1» или уже «номер 2»? Я готовилась получить постоянное место в штате, что было непросто. Одновременно я хотела стать своему сыну такой же спокойной матерью, какой моя мать была для меня. Я в буквальном смысле соединила семью и работу, но на более базовом уровне это только больше обнажило противоречия между запросами ребенка и требованиями карьеры.

      Однажды мой аспирант пришел на встречу раньше назначенного времени. Ребенок проспал дольше обычного и не захотел есть в отведенное мной для этого время в Бэрроуз-Холл. Я пригласила аспиранта в кабинет. Поскольку раньше мы никогда не встречались, он представился с большими церемониями и продемонстрировал свое знакомство с моими работами и интеллектуальными вкусами. Возможно, в ответ на его почтительность я повела себя формальнее, чем обычно. Он осторожно начал рассказывать о том, что его интересует в социологии, и затронул вопрос о моем участии в комиссии на устном экзамене в аспирантуру. Его задачей было объяснить мне, что он хороший студент, заслуживающий доверия и не строптивый, но, по его мнению, академическое поле организовано не так, как ему хотелось бы, и он спросил у меня разрешения изучать собрание сочинений Карла Маркса в рамках социологии труда.

      Пока мы беседовали, ребенок начал плакать. Я сунула малышу соску и продолжила слушать аспиранта с удвоенным вниманием.

      Аспирант продолжал говорить. Ребенок выплюнул соску и завопил. Стараясь казаться непринужденной, я начала его кормить. В этот момент он выдал самый громкий, самый отчаянный вопль, какой я когда-либо слышала от этого маленького человечка.

      Аспирант поменял позу и, пережидая этот небольшой кризис, изобразил на лице вежливую улыбку и начал слегка покашливать. Я извинилась и принялась ходить туда-сюда, укачивая ребенка. Помню, как я сказала: «Ни разу не брала его сюда на целый день. Это эксперимент».

      «У меня своих двое, – ответил он, – только они живут в Швеции. Мы развелись, и я очень по ним скучаю». Мы обменялись сочувствующими взглядами, еще поговорили о наших семьях, и вскоре ребенок угомонился.

      Месяц спустя, когда аспирант записался ко мне второй раз, он вошел в кабинет и церемонно сел. «Как мы говорили в прошлый раз, профессор Хокшилд…». Об эпизоде, оказавшемся для меня довольно травматичным, речи больше не шло. Как ни странно, я все еще была профессор Хокшилд. А он все еще был Джоном. Несмотря ни на что, отношения власти сохранялись.

      Оглядываясь назад, я понимаю, что чувствовала себя тогда немного как персонаж из «Доктора Айболита и пиратов» – лошадь с двумя головами, которые видят и говорят разные вещи. «Толкай» чувствовал облегчение от того, что материнство не умалило мое профессиональное достоинство. Но «Тяни» удивлялся, почему в офисах малыши не были частью «нормальной» жизни. В конце концов, где дети моих коллег-мужчин?

      Какая-то