Под шелест полыни. Юлия Дитрих
полугода, но для него ничего не поменялось. Впрочем, нет, кое-что изменилось. Он больше не ждал, что она вот-вот войдет в дверь. Или что он проснется утром, а она тихо дышит рядом, и длинные светлые волосы, вот такого же цвета, как эта солома, рассыпаны по его плечу.
Глеб смотрел на подсвеченные соломенные стебельки, и ледяная ладонь, которая сжимала его сердце вот уже долгое время, немного отпустила. Золото соломы напоминало ему о единственной женщине, которую он любил. Он думал о ее глазах цвета жженого сахара. Таких живых и полных света.
Время остановилось, и Глеб почувствовал на лбу легкую Кирину ладонь. Она успокаивала его своей прохладой. А ее запах он бы узнал и в следующей жизни. И в этот раз, его это не пугало, а наоборот, убаюкивало. Глеб закрыл глаза и чувствовал, как жена гладит его по лбу, по отросшим волосам, как легонько целует прикрытые веки.
Он слышал ее шепот:
− Спи, любимый, спи. Я побуду рядом… спи…
Глеб
Глеб тряхнул головой и залпом допил остатки чая.
Довольно воспоминаний! Прокофьевну нужно привезти.
После двух чашек крепкого чая Глеб почувствовал прилив энергии. Он знал, что после бессонной ночи у постели больной это – эффект временный, и потому решил не откладывать поездку.
Солнце стояло в зените. Машина поднимала пыль и качала носом на ухабистой грунтовке. Глеб устало щурил глаза и старался не поддаваться укачивающему ритму поездки.
Прокофьевны дома не оказалось. От соседки Глеб узнал, что «лекарка ушла в лес, а когда вернется, не сказала». Не оставалось ничего, как сесть на лавку возле забора и ждать.
Прождал Глеб около часа, на душе было неспокойно.
А что, если Вера проснется? Испугается. Нужно было ей записку оставить. Или вдруг ей хуже станет. Принесла нелегкая забот мне на голову.
Мимо проходил Василий Тимофеевич, местный пасечник. Увидел Глеба, подсел на краешек скамейки. Чинно раскурил папиросу. Глеба уже давно не удивляла простота и размеренность деревенской жизни. Тут не принято проходить мимо, уткнувшись усталым взглядом под ноги. Напротив, каждый поприветствует и остановится, перекинуться словечком-другим.
− Ну, и лето нынче стоит, − проговорил, наконец, Тимофеич и, чтобы выразить всю силу своего неодобрения, громко поцокал языком.
− Да-а, жарко…− нашелся Глеб, внимательно разглядывая свои сцепленные в замок пальцы.
Что Глебу нравилось в деревенском общении, так это то, что как бы немногословно оно ни протекало, никто никогда тебя не заподозрит в нежелании говорить. Глеб мог бы просто хмыкнуть или вообще промолчать, и Тимофеич, скорее всего, воспринял бы это как вполне приемлемое течение диалога.
− Прокофьну ждешь? – спросил старик,
− Жду, – ответил Глеб.
Тимофеич снова замолчал. Курил он со вкусом, на каждой затяжке прикрывал глаза и втягивал вислые, поросшие седой щетиной щеки так глубоко, что казалось, у него совсем не осталось зубов. А когда докурил, то добавил к немногословной беседе:
− Дождешься, передай, чтоб ко мне зашла.