Правила челолова. Мария Фомальгаут
что красиво, а ребенок теперь грезит непонятно о чем…
Хлопаю в ладоши, так, куда разбежались, марш, марш со стола убирать, посуду мыть, а потом, Тань, будешь мне Джульетту играть, как она на балконе, десятка слов не сказано у нас, а как уже знаком ей этот голос, ты не Ромео, не Монтекки ты… А вот теперь сыграй так, будто эту Джульетту играет… злая ведьма из Белоснежки, вот она в Джульетту превратилась, всех обмануть хочет, а все равно видно, что это ведьма… Нет, так ты просто голосом злой ведьмы говоришь, а ты представь, она в юную девушку превратилась, и не отличишь… а чем она себя выдаст? Невольным жестом, или взглядом каким, или интонацией… А ты как хотела, голуба, актрисой быть, это тебе не на обложке журнала сидеть, это работа адова, ты уже не знаешь, как выпендриться, а режиссер сидит себе, покрикивает – не ве-е-е-р-ю-ю-ю-ю-ю!
Шорох. Там, снаружи. На крыше. Вот это вообще дело дрянь, что на крыше, так эта нечисть меня не спросит, куда лезть, куда не лезть, я бы еще таблички повесил, сюда нельзя… Выхожу в холодок уже не осени, но еще не зимы, смотрю по сторонам, нет никого на крыше, показалось, да не показалось, что-то скрежещет, скребется что-то, только бы не на чердаке…
Обхожу дом шажочками-шажочками в сторону курятника, тут-то оно и валится на меня сверху, падает в двух шагах на тающий снег… Выпускаю всю обойму, летят кровавые ошметки, чер-р-р-т, сколько раз себе говорил прицеливаться, точно, аккуратно, чтобы одним выстрелом, нет же, каждый раз как вижу вот эту всю нечисть, так выпускаю всю обойму, ну, конечно, у меня же личный патронный завод, и не один, штук десять, не меньше…
И сколько раз зарекался не смотреть на вот это, подстреленное, и снова смотрю, на голову, похожую на морду кабана, на нелепые клыки, которые не помещаются в пасти, на безумное хитросплетение лап, суставы, суставы, суставы…
…оттащить, – на этот раз не так тяжело, – сбросить с обрыва, где уже налетели эти, недокрылатые, это плохо, что налетели, так и к дому подберутся, еще только возле дома мне дряни этой не хватало. А потом доделывать ограду, здесь, сейчас, выше, выше, заключить дом в клетку, чтобы больше ни одна тварь не проломилась…
Лада не понимает – зачем, Лада спорит со мной, лучше бы крыльцо до холодов починил, Лада никогда не поймет, зачем сетка, Лада не видит этих, лезущих из темноты леса.
Понимаю, что заигрался. Слишком сильно, чтобы отступить. Понимаю, что надо что-то делать, – когда натягиваю сетку на колья. Понимаю, что ничего уже с собой не сделаю, это уже давным-давно перестало быть игрой, вросло в меня, пустило корни в сознание.
Данька помогает с сеткой, Данька хочет на крышу, ну пожа-а-алуйста, я не хочу пускать Даньку на крышу, мне страшно за Даньку, и тут же корю себя, что это за жизнь такая, когда даже на крышу не залезть, это же так важно, когда тебе десять лет, чтобы на крышу, а оттуда деревеньки видно, а Данька будет спрашивать, кто в них живет, а в них никто не живет, и придется объяснять, а почему…
Я рассказываю