Заучка. Ева Миллс
ли, что всё вдруг переменилось. Родители казались немного другими – немного чужими. Это замечала только я – брат уже тогда был толстокож и был счастлив в любом месте, где можно играть в футбол, но я…
Я видела, что мама другая.
Там, в Уэстбруке, я как-то сорвала тюльпан и неловким движением нечаянно повредила стебель, практически оторвав бутон – бабушка, глядя на мои слезы, ловко закрутила цветок в прозрачную пленку, заверив меня, что теперь он будет держаться.
Таким же красивым и надломанным тюльпаном, завернутым в целлофан, казалась мне мама.
В один из дней Джош, пылесося пол в маминой спальне и препираясь со мной – «а почему всегда я», вдруг неловко задел локтем туалетный столик. Хрупкая конструкция, перегруженная баночками и кистями, пошатнулась, этот увалень успел-таки сориентироваться и подхватить, но любимое зеркало мамы упало на пол и разбилось с противным звоном. Я уставилась на виноватого Джоша испепеляющим взглядом, но было уже ничего не исправить.
Мама услышала из кухни, прибежала. Присев на корточки, подняла пластиковую розовую рамку – кусочки осколков поехали вниз. Прямо руками она стала подбирать стеклянный мусор, складывать поверх остатков зеркала. Она рассказывала как-то, что это старое двустороннее зеркало досталось ей в пятнадцать лет от бабушки, а потом она перетаскивала его за собой сквозь годы и квартиры. Обратной стороны у зеркала давно не было, осталась только увеличительная. Я не понимала, как можно вообще смотреться в вещь, которая безжалостно тебя уродует и высвечивает каждую черную точку на носу, но мама любила этого монстра, и сейчас слезы крупными каплями покатились по ее лицу.
– Мам? – с опаской спросил Джош. – Ма-ам, прости, я куплю тебе новое зеркало.
От его слов мама заплакала сильнее. Этот носорог никогда не понимал женщин! Я подбежала к маме, крепко обняла ее, одновременно крича на брата:
– Дурак! Маме не нужно твое новое, она любила старое! Вечно ты все портишь!
Ева на мгновение отстранилась, вытерла слёзы ладонями, села на край кровати, а потом снова прижала меня к себе, подозвала и Джоша:
– Иди к нам. Никто ни в чем не виноват. Я не сержусь, сынок.
– Тебе просто жалко, да, мама? –Мы обхватили её своими руками с обеих сторон, вдыхая родной запах, которым не пах больше никто. Мама снова начала горько плакать, и мы жалели ее, не понимали, почему ей так грустно, но грустили вместе с ней, потому что любили больше всего на свете и хотели, чтобы она улыбалась. Я гладила ее по волосам, как она гладила меня, когда мне было плохо и отчетливо видела, как снимаю с нее этот целлофан, сминаю в руках, выбрасываю прочь.
В какой-то момент мама повалила нас с Джошем на кровать:
– Чур, я булочка!
И тогда я поняла, что все хорошо. Она не цветок и не сломается. Я радостно откликнулась на пароль игры, которую сама же когда-то и придумала. Упала на маму сверху:
– Я – сосиска!
Джош, специально встал на кровати, чтобы набрать высоту, и свалился на обеих, выбив дыхание:
– А я – сыр!
Мы хохотали и обнимались в этой куче-мале, когда наконец-то пришел тот, кого еще только и не хватало.
– А почему как обычно кетчуп самый последний? – и папа с разбега прыгнул на нас, вызвав дружный счастливый стон расплющенного сэндвича.
Булочка, сосиска, сыр, и кетчуп. Что еще надо для хорошего хот-дога?
Восемь цокающих лап заинтересованно кружили вокруг кровати и, папа, зажав маме рот, шепнул нам:
– Быстро! Я не смогу ее долго удерживать!
И под мамин сдавленный вопль «только не на чистую постель», мы с Джошем синхронно скомандовали только и ждущим повода поучаствовать в веселой свалке собакам:
– Бэтмен, Эльза, ко мне!
Спустя минуту.
– Я придумал! Эльза будет салатом, а Бэтмен – кунжутом!
Змей
На крыше высотки плакала девушка.
Змей уже давно наблюдал за ней. Ему было интересно, как долго человек может выжимать из себя воду, когда думает, что его никто не видит.
С места, на котором он сидел, Змея нельзя было заметить, в то время как ему открывался прекрасный обзор. Но картина не менялась, и парень начинал скучать. Час назад эта пигалица ворвалась на его крышу и с того момента поток слез так и не иссяк. В конце концов их обоих смоет соленой волной. Сначала она рыдала громко, а под конец тихонько скулила, как голодный лохматый щенок. Девчонка сидела, обхватив руками колени, вдоль спины сквозь зеленую футболку просвечивали позвонки. Лицо прятали рыже-коричневые пушистые пряди.
«Каштановый», – вспомнил он. Такой цвет называется «каштановый».
Змей докурил третью сигарету. Если бы эта малышка не была столь беспечна, она бы уже давно почуяла резкий запах табака: ветер как раз дул в её сторону. Затушив окурок, он щелчком запустил его через парапет и уже хотел окликнуть плаксу