Цветной бульвар. Вероника Долина

      Тут не ветрено и очень не противно.

      Не толкаются и говорят без мата.

      Здесь и живопись-то не супремативна.

      Тут, боюсь, не знают Черного квадрата…

      Но отзывчивы, по-здешнему пикантны.

      Из еды предпочитают сыр и мясо.

      И машину водят тоже деликатно…

      Хоть машины тут не нашенского класса.

      Но и я тут не пою, хоть не тоскую.

      Не вымучиваю строчки – выдыхаю.

      Тот, кто мог бы потерпеть меня, такую —

      Жил бы тут, но занят музыкой, стихами…

      Что же толку от империи, от Рима?

      От руин его, и Тибра, и спагетти?

      Все же поняли, что это повторимо…

      Все уж поняли – и взрослые, и дети.

      Не ценю я пылко-праздного туризма.

      Тут Нормандия, мой городок соленый.

      Если где-то и укрыться от царизма —

      То в моей рыбачьей хижине зеленой.

      Не то-не то-не то-не то-не то!

      Нутро визжало, корчилось, грустило.

      …Три курточки купила и пальто.

      Из недешевых. Тут же отпустило.

      О чем напишем мы в январской главке?

      О том, как оказались сразу в лавке

      Моей простой излюбленной одежной,

      И не скажу чтоб очень молодежной…

      Там было пальтецо

      Одно из драпа —

      Как детское лицо

      В семье сатрапа…

      Конечно, я за пальтецо схватилась…

      Пока душа моя не укатилась,

      Покуда не ушла шинель с прилавка,

      Незримо, как перчатки, как булавка…

      Как вдруг смотрю —

      В соседней-то кабинке

      Какие там устроились картинки!

      Там старичок в очках, седой, умильный,

      Глядел с любовью за своей

      Двужильной,

      Такие же очки,

      Седины те же…

      Две старые лошадки на манеже.

      Так вот она в моем пальто

      Стояла…

      Стояла и тихонько так сияла.

      И хороша была на ней шинелька,

      И старичок сиял, как карамелька.

      Потом пошли и тихо заплатили.

      Потом глаза друг к другу обратили

      И унесли пакет с шинелью серой —

      C достоинством, и грацией, и верой.

      Любимица моя, Эмманюэль Беар…

      Какое там – Бинош, Тату и Котийяр?

      Полет широких скул,

      Нацелен в вечность бюст.

      Таких бы поискал

      И Мопассан, и Пруст.

      Старик Варнье Режис,

      Уж раз тебе дано…

      Пожалуйста, держись,

      Крути свое кино.

      Где нет любви – тюрьма.

      За чем же я слежу?

      Затем что я сама

      Себе принадлежу.

      Да, было волшебство.

      Я помню этот год.

      Но больше – ничего

      Уж не произойдет.

      Как всегда, улетаю с трудом,

      Позвонивши и сестрам, и брату,

      И, как старый солдат Розенбом,

      Восхожу молчаливо по трапу.

      Но, похоже, скажу наконец

      Свое слово, угрюмо и прямо.

      Что Израиль? Мой мощный отец.

      Что Москва? Моя бедная мама.

      Не стихотворно, не стихотворенно —

      Она сама плела себе судьбу.

      Моя Марьфедна, мертвая царевна,

      Лежала в красном маленьком гробу.

      Была она никчемный богомолец —

      Но книжная пречистая душа.

      Флобер, Бальзак, «Московский комсомолец»,

      И Жапризо – все разом, не дыша.

      Пока детей питали порошками

      И вспаивали серым молоком —

      Она их оделяла пирожками…

      Проглатывалось это целиком.

      За восемьдесят было. Нам, калекам,

      Ручных ее работ не сосчитать.

      Таким была кристальным человеком —

      Каким, подружка, нам уже не стать.

      Как