Мой друг, Мика. Натиг Расулзаде
ринял, ничто не шевельнулось в моей душе, ни одно воспоминание о нашей молодости не всколыхнулось в памяти… Но прошло несколько ночей. И душа моя неожиданно заныла и затосковала, заскулила, когда я увидел во сне моего давнего бывшего друга. Я проснулся среди ночи, не включая света, посмотрел на часы в изголовье, долго смотрел, пока не разглядел время и тут же забыл, что показывали часы; была глубокая ночь, глубокая черная ночь за окном с отдернутой занавеской и кажется, шел мелкий снег, снежок, не очень-то характерный для нашего города даже в зимние месяцы. Я посидел в постели, подышал спокойно, пульс был нормальный, подумал, не сходить ли в туалет, раз уж проснулся, однако продолжал сидеть неподвижно, будто удивляясь тому, что приснилось, хотя ничего удивительного в этом не было, мне часто снились умершие родные, близкие, друзья. Но увидеть именно его во сне теперь было равносильно тому, что увидеть случайного прохожего, лицо которого запомнилось днем на улице. Это я подумал, подумал… но что-то мешало мне снова лечь спать, и это что-то никак не было связано с думами, с мыслями, потому что внезапно нахлынуло в груди, да так, что сердцу стало тесно, я задышал, помассировал грудь… И вспомнил, как мы жили в Москве в те далекие, но яркие в моей памяти годы, из каких переделок – порой чудом – выходили, сколько раз и его и меня могли бы выгнать из института, которым по молодости мы и не очень-то дорожили, а стоило бы – институт был по-своему уникален: единственный на всю огромную тогдашнюю страну. И вдруг я понял, что с уходом бывшего товарища я потерял большую часть своего сердца, что не зря моя душа неосознанно выла и скулила, вот почему, вот почему – душа ведь соображает гораздо быстрее головы.
В последние годы своей жизни он представлял собой довольно жалкое зрелище, обивал пороги чиновников, обижался, что ничем его не награждают, никакого звания не дают, и был уверен, что сам он намного значительнее, чем многие лизоблюды близкие к руководству писательской организации, и потому получающие различные льготы и награды, а он скромно и молча стоит в сторонке и никто о нем и не вспомнит. Хотя он не стоял в сторонке, а пользовался любой возможностью лезть в глаза руководству, и не понимал, что был смешон, и за спиной у него многие над ним потешались, насмехались. А ему уже было немало лет, и конечно, хоть и не мог похвалиться своими заслугами, однако считал, что могли бы хоть как-то отметить и его небольшой труд, как отмечали многих и многих, мало чем от него отличавшихся. А он все это видел, переживал, обижался каждый раз, когда вновь его обходили и не вставляли в список награждаемых счастливчиков, и так обиженный он и ушел из жизни… Но я вспоминал не это, а наши счастливые юные годы, когда никто из нас ни о каком списке не думал, и было нам глубоко безразличны всякие звания и награды, в которых мы, кстати, мало что понимали. Мы весело прожигали наши молодые годы, молодые жизни, время от времени, будто проснувшись после похмелья веселых деньков, встряхивались и старались немного поработать, или подготовиться к экзаменам, если приближалось время экзаменационной сессии.
Нельзя было сказать, что среди студентов он числился на хорошем счету, напротив – был довольно ограничен, ленив, равнодушен к знаниям, мало читал и писал из рук вон слабо: немножко прозу, немножко стихи, и трудно было назвать то, что он писал прозой и стихами, и только благодаря безграничной лояльности, мягкости и мудрости нашего руководителя семинара, перед которым мы должны были периодически отчитываться проделанной работой за истекший срок, он оставался в стенах института, в котором во все времена во главу угла ставились не экзамены, а творчество. Был забавный случай, когда пожилой, обремененный – в отличие от нас – многими житейскими заботами, проблемами, болезнями руководитель творческого семинара, проводя разбор его стихов, очень мягко, тактично произнес:
– У вас не совсем получается со стихами, уважаемый. Может, вы попробуете себя в прозе?
Не имея понятия, что уважаемый пробовал себя и в прозе, и давал читать своим сокурсникам, у которых его опусы вызывали недоумение, а то и откровенный смех. И вот прошло несколько недель, и наш приятель принес на обсуждение свой новоиспеченный (скорее – плохо испеченный) рассказ, который и огласил под общие смешки и удрученное молчание нашего мастера, который выдержав паузу после прочтения автором своего труда, мягко, словно даже нерешительно проговорил:
– Вы знаете, я думаю, у вас не совсем благополучно с прозой… И вот ваши друзья тоже того же мнения… Может вам лучше перейти на стихи? Как вы сами считаете?..
Тут уж мы, хорошо помня прошлый совет мастера, не могли сдержать смех. Он-то забыл. Пожилой человек, и эти несколько недель у него были полны забот и хлопот, в отличие от нас, не обремененных ничем, кроме своих молодых лет и жаждой жизни, жаждой, как можно скорее прославиться, стать известными, востребованными. Если только всем этим можно было быть обремененными.
Но была и хорошая черта у моего друга юности – он не боялся и не обижался, когда над ним смеялись, и сам мог посмеяться. И в тот раз так и случилось. Он посмеялся вместе с нами, и наверно, у нашего мудрого мастера отлегло от сердца, потому что он не любил говорить кому-то, что его работа, его труд неуспешен.
Зачем я это вспоминаю? И каждый раз обрывается тоненькая ниточка,