Геном неизбежности. Анатолий Заюков

      Природа гранит

      и тайну хранит

      исключительности камня.

      Огранщик вправе,

      что природа творит —

      заточить эти грани в оправе.

      Особенный красный.

      Особенный белый.

      Особенный чёрный.

      Особенный жёлтый.

      Особенные голубой

      и зелёный,

      из глуби-глуби извлечённых.

      Истратив на всё

      своенравные нервы,

      спасибо, что первый

      из глуби шедевров

      с разломами света, их игрой —

      спасибо, что первый,

      а не второй.

      Ко мне в электричке подсел африканец.

      Я вижу гранаты в его глазах.

      Белки чёрно-белые

      с красными зорями,

      жаркого неба голубизной.

      Я вижу в гранате рожденье вселенной

      и извержения их же поллюций —

      тех же галактик.

      И кровь революций,

      их многоцветий на нашей планете.

      И вчерне ГУЛАГи.

      А то же колье

      есть не прочь оливье.

      Подвески

      не прочь пригубить амаретти.

      Кольцо с голубыми,

      как волны, сапфирами

      не прочь переспать

      и родить от йети.

      Припоминаю

      и я розу в дрожи,

      с рыльцем над пестиком

      ради тревожить

      женское тело на белом ложе,

      как Вифлеем с его известием.

      А некий страстями

      и девственность ранит.

      Такой гранат излучает пламя

      и топит глаза, и слезами туманит.

      Такое случалось со мною и с вами.

      Любовь погружает, как мать Ахиллеса,

      и в воду, и в пламя, —

      но что её горше

      и что её слаще?!..

      Она нас и в рай, и в аидище тащит.

      А бес свою морду порой молча морщит,

      а то и порою глазищи таращит.

      И ангелы здесь,

      и валькирии кружат.

      И волны, и скалы, и камни гранат.

      Сама Афродита выходит на сушу

      с гранатом на пальце в мильоны карат.

      И мне говорит, что я прав

      страстью к розам

      и к женскому телу,

      беря себе власть.

      И в том, как намеренно выбрана поза,

      и то, что хотела

      и что было всласть.

      И вечно зелёный

      с мерцаньем алмазов,

      и он же влюблён

      в экзотический рай;

      и в чём красоту

      понял я его сразу:

      он остров и пальмы —

      и край, и за край!..

      Виолончель,

      как с извивами лодка

      к краю, за край —

      бог куда поплыла.

      Вижу я в пальцах священника чётки —

      чайка сложила ли оба крыла?

      Всё в нём срослось в миллионно-едином.

      Магний с железом – и вам хризолит!

      Тот же рубин с его светом ранимым

      кровью забрызгать меня норовит.

      Крым… в сиреневой дымке.

      С голубой и зелёной волной.

      Среди скал, как в серой крынке,

      и в тени их под полой

      я стою и замираю.

      Под тяжёлою волной

      море Чёрное смывает

      след на белом моле мой.

      Белизна и серость чаек

      в синеве больших небес,

      грохот волн не замечают —

      каждый здесь несёт свой крест.

      Белый парус над лодчонкой

      и, как чайка, на волне.

      Мне казалось, обручён он

      с теми, кто живёт на дне.

      Красота, покой и грохот —

      только брызги до небес!

      И, как плач дитятей, ропот

      чаек там, где волнорез.

      Божеством стоял здесь Пушкин

      и глядел в морскую даль.

      Айвазовский, с ним и Репин

      написали в нём печаль.

      Я