Россия и современный мир №3/2012. Юрий Игрицкий
ции прошелестела новость. Спикер российского парламента, он же председатель Государственной думы Б.В. Грызлов перевел-таки на русский язык выражение суверенная демократия. Выступая 27 апреля 2011 г. на международной конференции в Санкт-Петербурге, посвященной 105-летию парламентаризма в России, он сказал: «Именно самодержавное народовластие или, если перевести это с русского языка на иностранный, суверенная демократия есть самая исторически свойственная вещь для России» [http://tyumen.er.ru/?news=3574]. Сами эти слова, да и большая часть всего приветственного слова Грызлова буквально воспроизводят – без какой-либо ссылки – основные положения выступления депутата Государственной думы нынешнего министра культуры В.Р. Мединского на парламентском заседании 22 апреля [http://transcript.duma.gov.ru/ node/3427/], т.е. за пять дней до выступления Грызлова. Впрочем, выражение самодержавное народовластие сам Мединский ввел куда раньше. Можно сослаться, например, на его слова во время дискуссии в прямом эфире радиостанции «Эхо Москвы» 27 ноября 2006 г. Рассуждая о термине суверенная демократия, он обнаружил в нем исторический смысл: «Слишком мало мы вдумываемся в содержание. Если перевести это на русский язык, то это самодержавное народовластие» [http://www.sps.ru/?id=217458].
Оставим, однако, вопросы первенства и наличие признаков плагиата в выступлении Грызлова. Куда интересней смысл согласованного, надеюсь, мнения представителей «Единой России» в Государственной думе. При беглом упоминании вечевой практики фактическое начало отечественной демократии относится к эпохе Ивана Грозного и к последующему столетию сословно-представительной монархии. При этом Грызлов сослался на то, что «иностранные послы и путешественники сравнивали тогда российские Соборы с английской палатой общин, а Боярские Думы, с которых впоследствии и было взято название для российского парламента, – с Палатой лордов» [http://tyumen.er.ru/?news=3574].
Замечание странное, ибо в мировой политической науке сословное представительство отнюдь не считается современной демократией или даже несовременной ее формой. Сошлюсь на яркое суждение классика обществоведения и политологии Чарльза Тилли. В своей книге о соперничестве и демократии с 1650 по 2000 г. он предлагает вооружиться «поисковиком демократии XXI века» и отправиться в век XVII. Что мы обнаружим, высадившись в 1650 г.? «Обилие революций и войн, но считанные признаки демократии», – отвечает Тилли [27, с 42]. Демократий как политических систем не было видно вообще. При самых мягких критериях полиархии только положение, связанное с выборами 1848 г. в США, можно оценить как демократическое, а фактически об американской полиархии, да и то с оговорками, можно говорить только после Гражданской войны.
За немногими исключениями история демократий начинается только в XX в. Даже старые демократии фактически очень молоды. Как отмечает Роберт Даль, в Западной Европе «до 1900 г. только во Франции, Италии и Швейцарии были кабинеты или премьеры, полностью подотчетные избираемому законодательному органу» [3, с. 360–361]. Еще поразительней молодость устоявшихся демократий в Нидерландах и Скандинавии. Даль пишет: «В Нидерландах подотчетность была достигнута в первой декаде века, в то время как в Скандинавских странах парламент получил от монарха контроль над правительством лишь после острых и продолжительных конституционных кризисов: Норвегия в 1884 г., хотя она не обрела независимости от Швеции и шведской короны вплоть до 1905 г., Дания – в 1901 г., а Швеция – только в 1918 г.» [3, с. 361].
На этом фоне датировать начало отечественной демократии XVI в. (!), т.е. за три столетия до того, как современная демократия или полиархия вообще возникла в мире, по меньшей мере удивительно. Данное утверждение звучит просто абсурдно для специалиста-политолога. На чем же основаны подобные опрометчивые оценки? На прямом отождествлении типа правления, где присутствовали Земские соборы, и типа правления, где функционирует нынешняя Государственная дума. Раз можно найти какой-то признак демократии, например выборы или публичные дебаты, то это демократия и есть без оглядки на то, куда этот признак встроен, в каких условиях, в какую историческую эпоху обнаруживается.
Впрочем, подобные отождествления отнюдь не последовательны и систематичны. С одной стороны, благожелательно принимаются весьма сомнительные мнения западных путешественников о сходстве наших соборов с парламентом, а боярской думы с палатой лордов, а с другой – через пару строк отвергаются. Руководящие представители всенародно избираемой палаты противопоставляют выделяемую ими схему самодержавного народовластия действительной традиции формирования и консолидации самостоятельных представительных органов власти: «Наши Соборы не противостояли царской власти, как сеймы и ландтаги на Западе, а дополняли ее своими властными полномочиями» [http://tyumen.er.ru/?news=3574; http://transcript.duma. gov.ru/node/3427/; 13]. Не вполне ясно, откуда эти полномочия в логике Грызлова и Мединского возникали. Если всего лишь октроировались монархической властью для разыгрывания ритуалов ее поддержки, то совершенно неясно, как могли дополнять. Если формировались на основе диалога власти с представителями подданных и возникавших в результате договоренностей двух партнеров, двух субъектов политики – хотя бы только по вопросу о сборе налогов – то это как раз то, что характеризуется лидерами «Единой России» в Государственной думе как