Безымянное имя. Избранное XXI. Книга стихотворений. Вячеслав Шаповалов
значимую идею и обладая умением рифмовать и тем более чеканить строфы, поэт излагает свою точку зрения способом, ещё психологами постнатального периода определённым как оптимальный для затверживания. Мысль о том или ином общественном явлении (а ведь аксиома, что гражданская лирика охватывает круг социально значимых и зачастую болевых тем), выраженная афористически ясно и фонетически выразительно, находит сторонников, благодаря чему поэт получает известность и обретает читателей, которые передают его друг другу по эстафете, на самом деле не имеющей ничего общего с эстетической реакцией; пресловутое art poetique оказывается наилучшим средством трансляции идеологем, признанных правильными там или здесь. Примерно на эту тему в «Литературных дневниках» писал Поль Валери: «К стихотворению мы подходим так, как если бы оно распадалось (и распадаться должно было) на прозаическое высказывание, автономное и самосущное, и на некий фрагмент своеобразной музыки, более или менее сходной с музыкой в узком смысле – той, какою способен звучать человеческий голос. Эта музыка, однако, не поднимается до пения, каковое, кстати сказать, равнодушно к словам, ибо зиждется исключительно на слогах». Под прозаическим высказыванием, вестимо, Валери понимал такое, «которое и в иной формулировке служило бы той же цели».
Вячеслав Шаповалов, родившийся, сформировавшийся и всю жизнь работающий в Бишкеке, столице советской Киргизии и независимого Кыргызстана – то есть, по имперскому географическому счёту, в провинции, правда, не такой уж глухой и без моря, – в предыдущих двух книгах, «Чужой алтарь» (2011) и «Евроазис» (2017), высказал, с такой точки зрения, сожаление о культурных последствиях распада СССР. Однако то, как он это сделал, опровергает тезис о переводимости гражданской лирики на язык прозы, какой бы она ни была; включив часть стихотворений в «Безымянное имя», свою новую книгу, он ещё больше усилил собственно поэтический контекст, увеличив концентрацию непереводимого до полного опровержения любых внеэстетических тезисов. Нельзя никаким образом, кроме единственно выбранного, изложить поэтическую идею, допустим, таких четырёх стихов:
Своих вожаков пожирая, европами призрак бредёт,
и бредит морозная стая десертом российских широт,
разверстою плотью аллея в андреевской голубизне —
и чёрный квадрат мавзолея ликует в багровом огне.
Здесь фон – беззащитная и безразличная протоплазма социума, порождающая и уничтожаемая среда, в которой брести и бредить – единый процесс. Малевич с Марксом, Ахматова с Андреевским флагом растворены в пропорции 1:1. Весь образный ряд почему-то представляется пожранным чудовищем, облым, стозевным и лайяй. Неявное страшное не становится более пугающим из-за багрового огня: и без него, если вчитаться, ужаса нагнетено довольно.
Нельзя пересказать, что называется, своими словами поэтический цикл «Вечерний звон (Реквием русскому паломничеству в Киргизию)», хотя исторические факты содержатся в любом соответствующем источнике. Однако произведение к содержанию несводимо. Шаповалов пишет, конечно, и о собственных предках-переселенцах, но получаются стихи о встрече двух языков, двух просодий, двух ветвей народной поэзии, чьё совместное бытие парадоксально случилось – и естественным образом распадается ныне, чтобы в будущем, лет через 50, не ранее, породить, как всегда бывает, новый сладостный миф, который будет подкреплён, если позволительно в это верить, магией созвучий внутри каждой строки «Реквиема», усложнённой, отягчающей самое себя рифмовкой:
не тронешь Воронеж чёрной земли – а на чужой замри
повыпили кони ночные ручьи Россия реки твои
близка высота Каракол-ата напомни про новый день
у колкой зари нам дверь отвори мановеньем Чёрной Руки
сердца на весу над речкой Ак-Суу – над маревом Белой Реки
казачий пост отчий погост рукою достать до звёзд
заплачет душа иди не дыша вот хрупкий небесный мост
бездомный с Боома ветер-улан воздастся каждому по делам
как в сказке течёт по горам и долам в зелёной мгле Джергалан
зеленоволные очи земли с небом напополам
цветок до озера доплыви
Господи благослови
«Загубленная страна», о которой тоскует Шаповалов в другом месте («Смерть сказителя Саякбая (Фрагмент фрески “Великий поход Манаса”»), Русская Азия существует ныне только в головах тех немногих, кто помнит двуязычие, двукультурье, сложившееся значительно раньше советских объединительных усилий. Поэт оплакивает ситуацию, в которой кыргызский эпос «Манас» становился фактом русской, а через неё и мировой культуры; в основе гражданской позиции Шаповалова не геополитические, но лингвистические потери. Геополитическая реалия исчезла, пока ещё жива ментальная, но и ей суждено уйти вместе с теми, кто носит её в себе. Останутся лишь парадоксы искусства: «тень от ветра» («На старых раскопках»), «напевы немоты» («Археографика»)…
Сама война, т. е. вооружённое столкновение, для Шаповалова – событие, апокалиптическое наполнение