Не в Канзасе. Вадим Шарапов

      Мы уже не в Канзасе, Элли, прикинь?

      Мы, похоже, надолго теперь не в Канзасе.

      Ты давай-ка, на плечи куртку накинь,

      Здесь дожди и ветрище на чертовой трассе.

      Если хочешь, там фляжка в кармане, глотни,

      Не стесняйся, нам дальше топать и топать.

      Верстовые столбы, опустевшие дни —

      И на желтой дороге, куда ни взгляни,

      Твои слезы вплавляются в копоть.

      Мы уже не в Канзасе. Вон домик твой,

      Как набор «Сделай сам» – доски и черепица.

      У Тотошки по-прежнему хвост трубой.

      Что скотине? Хозяйка накормит пиццей.

      Не смотри за плечо, потому что взгляд

      Должен быть обращен туда, где пустыня

      Переходит в небо, как говорят.

      Впрочем, ты-то можешь пойти назад,

      Только сзади Канзаса нет и в помине.

      Тот, кто делал волшебные башмачки,

      Не провел тест-драйв по камням и скалам.

      Говоришь, что спасения нет от тоски?

      Ничего, зато от чумы – навалом.

      Изумрудный город (ты слышишь, Эль?)

      Превратился в мираж или что-то вроде,

      Так что ну его к черту. Зато поверь:

      Через пять или шесть вот таких недель

      Мы дойдем в Канзас при любой погоде.

      Джек и Джилл не встречали друг друга уже девятнадцать сезонов дождей.

      Джек стал черным от солнца и жестким от горя, он ищет ее день и ночь.

      «Где ты? – шепчет сухими губами во сне. – Почему сторонишься людей?»

      Джил молчит в каждом сне, тает в дымке, и вновь ускользает стремительно прочь.

      Джек бродил от Аламо до стылых равнин, где мешается лед со слюной,

      Пил такое, что пить никому не годится из ныне живущих людей.

      Кобура под рукой, шесть смертей в кобуре (Джилл, родная, останься со мной!),

      И улыбка такая, что лучше давай, объезжай даже самый злодей.

      Джилл не видно. Но голос звенит в тишине, серебром отдается в груди.

      «Джек, скорее! Я здесь, я одна в темноте, без тебя я совсем никуда!»

      Девятнадцать холодных, как бритва, дождей размывают следы позади,

      И серебряный голос магнитом ведет, он надежней любого следа.

      Джек и Джилл повстречались на самом краю, там, где сходятся грани миров,

      Там не место для стали и крови его – но успел ее руку поймать.

      «Где ты был?» – это Джилл. «Я искал», – это Джек. «Хорошо, что остался здоров».

      Остальное – друг другу глазами, без слов.

      Как еще про такое сказать?

      Она уходила с дождями. Я просто смотрел ей вслед.

      Она размывалась тенями, скользила среди воды.

      А я оставался ждать ее, я жду уже сотни лет,

      Я знаю, она вернется – оставившая следы.

      Она разбегалась пожаром сквозь вереск и сухостой,

      Кричала, как птичья стая – на разные голоса.

      Я мрак под закрытыми веками, я воспоминания той,

      Которую знал, но не помню, какого оттенка глаза.

      Я стал тополиным пухом, просвечивая насквозь.

      Рассыпался на песчинки, где каждая ждет ее —

      Я стертая временем память с надеждою на авось,

      Невыстрелившее в спектакле заряженное ружье.

      Она управляет штормами среди ледяных морей,

      Танцует на горных кручах, с богами к руке рука.

      Я буду живой в минуту, когда повстречаюсь с ней

      В краю, где застыло время,

      Спрессованное в облака.

      Лета, считай, как не было. Вечная мерзлота

      Стала еще поближе к нам, этак шагов на пять.

      Шутка про потепление нынче уже не та,

      Если и потеплело где, в Сибири не увидать.

      Вроде еще и лето, но – осень идет в патруль,

      Стены домов корябает злой дождевой наждак.

      Словишь лицом эти капли, очередь стылых пуль

      И замираешь замертво, думая, как же так.

      Хочется то ли по соточке, то ли упасть в полынь,

      Чтоб на всю зиму затариться горечью на губах.

      Русскому не получается впасть в иноземный сплин,

      Проще крест-накрест рубаху, да где напастись рубах?

      Тянет