Севастопольский конвой. Богдан Сушинский
щиту зениток, то на простиравшуюся перед ними степную равнину, за которой, по холмистой гряде, проходила зыбкая линия фронта. Само присутствие этих судов дарило морским пехотинцам надежду на артиллерийскую поддержку и в какой-то степени сдерживало прыть врага, теперь же…
Где-то там, за холмами, скрывалась привычная для их взоров низина, в которой оставались взорванные орудийные капониры и целое, в бетон и камень облаченное, подземное местечко береговой батареи, гарнизон которой еще вчера составляли эти морские пехотинцы[1]. Так что сегодня степные канониры с тоской вспоминали уже такие обжитые, на глубину до тридцати метров упрятанные, подземные казармы, рядом с которыми располагались электростанция, камбуз, лазарет и всё прочее, необходимое для войны и жизни.
Там, «закованные» в броню, словно в мощные латы, канониры чувствовали себя уверенно и защищенно, как и должны чувствовать себя настоящие артиллеристы, боги войны, которых враги на сорок километров окрест смертельно боялись, и на которых свои, на тех же сорока километрах окрест, неистово молились.
Жаль только, что господствовала их батарея в этих краях слишком уже недолго. Лишь во время обороны города артиллеристы по-настоящему, солдатским умом своим осознали, какой грубый просчет допустило когда-то командование армии. Создав столь мощный, почти неуязвимый береговой артиллерийский комплекс, оно совершенно не позаботилось о том, чтобы прикрыть его хотя бы двумя-тремя дотами; хоть какой-то заранее подготовленной и надежно укрепленной линией обороны. Не говоря уже о создании на основе этой дальнобойной батареи столь же мощного укрепрайона.
Хранимые всего лишь поредевшими цепями бойцов пограничного полка НКВД с востока и полка морской пехоты – с севера и северо-запада, их грозные дальнобойные орудия, с шестиметровыми стволами в восемнадцать тонн весом каждый, оказались совершенно беспомощными и бесполезными в ближнем бою. Вот и получилось, что эта на века, как многим представлялось, созданная батарея сумела продержаться всего-навсего четырнадцать суток со дня первого залпа, а на пятнадцатые уже была высажена в воздух собственным гарнизоном, дабы не досталась врагу. «Причем какому врагу?! Какому там, к дьяволам, врагу! – бессильно сжимали кулаки вчерашние степные канониры. – Каким-то бездарным румынским воякам, которые не сумели противостоять им ни в одном штыковом бою, ни в одной рукопашной!»
И самое ужасное заключалось в том, что изменить что-либо в этом ходе событий было уже нельзя. Ни отбить, ни, тем более, восстановить своими же руками погубленную батарею теперь уже было невозможно. Поэтому ничто так не угнетало сейчас береговых комендоров, как то бессилие, которое порождено было совершенно несправедливым, не по силе и храбрости их, понесенным поражением.
– Как считаешь, комбат, батарею нашу эти вояки мамалыжные все-таки сумели взять? – мрачно поинтересовался старший лейтенант Лиханов, выждав, когда Гродов наконец оторвется от бинокля.
Вот уже в течение нескольких минут капитан буквально «прощупывал» окулярами то степное пространство, которое уже завтра должно было превратиться в поле боя. И трудно было сказать, что именно пытался он в эти мгновения предвидеть, предугадать, предвосхитить.
– Вряд ли у роты погранполка хватит бойцов, чтобы удерживать руины трех капониров, да к тому же расположенные в низине. А вот румынский полковник Нигрескул наверняка получил очередное подкрепление и загнал по десятку своих «штыков» в каждый из орудийных двориков, под обломки пушек, откуда их пришлось бы выковыривать и выковыривать…
Капитана донимала жажда, и сквозь обожженную ею гортань слова пробивались с таким трудом, словно «отливать» их приходилось не из звуков, а из расплавленного свинца.
– Полковник, само собой, подсуетился. Уже хотя бы для того, чтобы доложить командованию, что береговая батарея черных комиссаров[2] теперь уж им точно захвачена.
Они стояли на поросшем терновником прибрежном косогоре, рядом с которым краснофлотцы в потных, просоленных тельняшках наспех отрывали окопы на нешироком полукилометровом перешейке между морем и лиманом. Батальону Гродова, который еще только формировался из орудийных номеров главного калибра, батареи «сорокапяток», и поредевшего отряда прикрытия, а также из вспомогательных подразделений артиллерийского комплекса, приказано было занять оборону на этом перешейке, как бы во втором эшелоне. В общем-то, бойцам позиции нравились: слева – широкий, на много миль в выжженную степь заползавший, лиман Большой Аджалык; справа – такое манящее августовское море, за небольшим заливом которого уже начинались пригороды Одессы. Словом, не позиции, а загляденье… Если бы только не рытье этих чертовых окопов, к которому большинство из них, «в тельняшках рожденных», пока что приучены так и не были, и к которым душа их попросту не лежала.
Но капитан прекрасно понимал, что даже в этом, насквозь простреливаемом прифронтовом тылу, «нежиться» его бойцам придется всего несколько часов, до темноты, максимум, до рассвета. Пока
Об устройстве и фронтовой жизни этого мощного артиллерийского комплекса, в основу которого положено было устройство и судьба 412-й стационарной береговой батареи Одесской военно-морской базы, остатки которой до сих пор сохранились в степной долине, к востоку от Одессы, читайте в романах «Черные комиссары» и «Батарея». –
Напомню, что в годы войны «черными комиссарами», или «черной смертью», «черными дьяволами» враги называли облаченных в черные бушлаты морских пехотинцев.