Голоса на обочине. Александр Станиславович Малиновский
спрашивает, а я молчу. Одно на уме: «Откуда у неё мясо?
Неужто она?..»
Не знаю, что делать! Говорить с ней или удрать сразу. Страх обуял…
– Вот сейчас щец налью, тогда и расскажешь.
И достаёт хозяйка глиняную чашку с отбитыми краями, тёмную такую.
Я еле выдавливаю из себя, не подходя к столу:
– Настя родила и скончалась. Теперича девочка её померла.
Племянница моя. Похоронить бы надо.
– Похоронить? – быстро переспрашивает Агафья. И поворачивается ко мне всем лицом. Глаза у неё пустые. Ничего, рона, в них нет, прозрачные…
– Привези её мне, – говорит.
– Зачем? – вырвалось у меня.
Ни с того, ни с чего лицо её, не лицо, а небритый гаденький урыльник с редкими чёрными усами, затряслось в едком мне смехе:
– Затем, что ребятёнки вкуснее. Уж я-то знаю!.. Скажет тожа: похоронить, – пустые её глаза, обращённые в меня, её мерзкий дребезжащий голос лишили меня последних сил.
Я попятился в сенцы и вывалился на улицу.
Не помню, как пришёл домой.
…Потом-то у тех, кто переступил черту, вроде Агафьи, лица, я заметил, становились, как у неё, – урыльниками. Да и жили они опосля совсем недолго… Хотя и голод уже малость отступил.
…Решил я отвезти девочку на салазках в этот покойницкий амбар, где и Настёна. Недалеко совсем.
…Привёз кое-как. Замка на двери нет. Взобрался на порог.
Что я увидел?.. Трупы лежали и штабелями, как дрова, и… как попало.
Сеструху я нашёл быстро. Она распласталась вдоль бревенчатой стены. С левой ноги её, начиная от бедра, кусками была срезана вся мякоть. Отсечены обе груди. Многие были искалечены, не токмо она…
Как я тогда не сошёл с ума, не ведаю.
…Чтобы девочку не достали и не утащили, я, как мог, за несколько приёмов, распихал в серёдке амбара тела и опустил её на самый пол. Потом прикрыл, чем мог.
Голова соображала тупо. Когда, шатаясь из стороны в сторону, шёл домой, дал себе слово, что обязательно доживу до весны и захороню Настёну с дочкой у нас в огороде. На виду, чтобы, значит, не раскопали…
Эта вот задача, которую я себе определил, может, и помогла мне выжить тогда.
…Пришла весна 22-го года. Сиреневые почки за огородом набухли, вот-вот распустятся…
Народ иссох за зиму. Кто как, кто на четвереньках, стали выползать на полянки. Ели любую зелень, любую травку, которая попадалась…
Некоторые тут же, померев, валялись.
…Я, как мог, поволокся к амбару. Два раза падал, лежал подолгу. Набравшись сил, вставал и снова колтыхал.
…Трупов в амбаре было уже меньше, чем зимой. Растащили.
Настёна лежала теперь в углу, ближе к выходу. Видать, собирались утащить, дак не успели. У неё не было правой ноги совсем.
Девочку я не нашёл, как ни старался…
…Тут вскоре тех, которые в амбаре уцелели, власти захоронили. И Настёну тожа. По улицам собирали тех, которые из-под снега, значит…
Девочку-то я тогда не назвал никак. Теперь вот, когда поминаю в церкви всех,