В бой идут одни штрафники. Сергей Михеенков
нели, свидетельствующими о его принадлежности к фузилерному полку одной из пехотных дивизий 4-й полевой армии вермахта, проводил трассер хмурым усталым взглядом.
Унтер-фельдфебель воевал в 4-й армии давно. В 1939 году он дрался в Данцигском коридоре, успешно громил поляков, в 1940-м – под Дюнкерком поливал огнем из своего Schpandeu бегущих англичан и французов, упорно пытавшихся там закрепиться. Трассер, выпущенный из МГ-34, – зрелище, от которого густеет кровь. Ведь что такое трассер? Это не просто сияющий путь летящих в никуда пуль.
Трассер – это стая диких зверей. Несущихся в ночи голодных волков, готовых растерзать всякого, кто встретится на пути. Да, пули – это свирепые твари.
Иногда они возвращаются. Им плевать, кто перед ними. Чья каска поднимется над бруствером. Тем более что окопы везде одинаковы. А иногда противники ими меняются. То на несколько часов, то на сутки-двое, то вообще на месяцы. Поди разберись, где кто. Война. Мертвым не больно, а живые дрожат одинаково.
Возможно, сам того не замечая, он подумал вслух. В последнее время это с ним стало случаться часто. Потому что его тут же окликнул второй номер, фузилер[2] Бальк.
Этот парень пришел с недавним пополнением. Но не из тыла, откуда теперь, особенно после Сталинграда, присылали черт знает кого, а из госпиталей, после ранения, «фронтопригодными» выписывают недолечившихся. Кажется, толковый пулеметчик, способный в любую минуту заменить его возле Schpandeu. Главное, парень никогда не унывает, даже в самые мрачные дни, когда даже у него, Генриха Штарфе, ветерана полка, настроение паршивое.
Вот и сейчас этот недоучившийся студент переспросил его, наверняка не без умысла, втайне надеясь повеселиться над ним, своим непосредственным командиром. Хотя, конечно же, все прекрасно слышал. Но Штарфе, правду сказать, и сам был не прочь поболтать с Бальком, хотя бы и об этом. Не станешь же с этим сосунком разговаривать на любимую окопную тему – о женщинах. Нюхал ли он когда-нибудь в своей жизни такое существо? Да он наверняка боится их! Черт бы побрал эти вонючие окопы! Ни в Польше, ни во Франции такого не было. Там легко найти очень хорошеньких. А здесь только разговоры о них. Невольно перестаешь думать даже о женщинах, в мыслях совершенно другое – как бы тебе в следующую минуту иваны не снесли голову. Восточный фронт… Не зря старик[3] сказал им: «Забудьте обо всем, что можно было позволить себе до перехода советской границы! Мы – в России!» Не все тогда усвоили последнюю фразу. Теперь Штарфе вспоминает ее все чаще. А многих, кто сегодня мог бы составить ему компанию, уже нет в живых. Да, старик оказался трижды прав – тут не до женщин. Россия. Будь она трижды проклята!
– Я говорю о них, сынок. – И Штарфе кивнул в густую фиолетово-бурую темень, подсвеченную со стороны соседней роты догорающим сараем, который эти идиоты из Шестнадцатой гренадерской запалили час назад, хлестнув по соломенной крыше трассирующей очередью.
– Там ничего нет. – И Бальк, продолжая свою детскую игру, выглянул через бруствер, покрутил головой, словно этот жест должен был подтвердить верность его слов.
Нашел ровесника, незло подумал Штарфе.
– Вон они, еще летят. Сейчас исчезнут. Туда им и дорога. Да убери ты свою недоучившуюся голову! – И Штарфе стукнул своим увесистым кулаком по каске Балька, которая все время крутилась под рукой, мешая унтер-фельдфебелю свернуть самокрутку. Делать кустарным способом сигарету из кусочка газеты и щепотки табака научили его русские военнопленные.
И когда уже спалил свою увесистую «торпеду» до половины, сказал спокойно:
– Я же тебе сказал, что они возвращаются. – И подумал, что с фузилером Бальком он зря поступает так грубо. Как будто с зеленым новичком. Как будто с каким-нибудь водителем трамвая или разносчиком хлеба из провинциального городка на западе Германии, где и говорят-то не по-немецки, а на каком-то чудовищном диалекте, что и понять ничего нельзя. Бальк, конечно, лет на семь-восемь моложе его и ни в Польше, ни во Франции пороху не нюхал. Как и тамошних женщин. Сидел в своем университете на Рейне и зубрил всякую чушь. Правда, уже весной сорок второго он вовсю месил глину в окопах под Великими Луками. Так что, если даже подходить со всей строгостью, Бальк – солдат бывалый. Хоть на вид и мальчишка. Иметь такого вторым номером, если сказать честно, настоящая удача. И для унтер-фельдфебеля, и для всей роты.
Очередь, выпущенная Штарфе, была обычной дежурной, которую расчет скорострельного МГ посылал через предполье в сторону русских окопов каждые двадцать минут. Металлическую ленту, вставленную в приемник, шютце Бальк зарядил трассирующими пулями. Но не так, как кретины из соседней роты, которые спалили сенной сарай. Сено могло пригодиться в окопах. Не спать же на голой земле, пропитанной мочой. Иногда, в особенно тоскливые дни, унтер-фельдфебелю кажется, что, даже если случится чудо и они живыми выберутся из этого русского ада, земля под ногами, где бы он ни находился, всегда будет пахнуть как теперь. И это никакая не паранойя. Это – реальность.
– Сынок, – наставлял второго номера Штарфе, – возьми ленту с обычными
Фузилер – рядовой стрелок.
Стариком в вермахте солдаты называли командира пехотной роты.