Сестры Эдельвейс. Кейт Хьюитт
за пределами великолепного дворца, клумбы – настоящее буйство маргариток и желтофиолей, анютиных глазок и незабудок.
Магнолии на Марктплатц-сквер усыпаны шелковистыми цветами, радостно журчит река Зальцах, стекающая с заснеженных Китцбюэльских Альп через луга, все в белых звёздах нарциссов. Сине-зелёные воды реки безмятежно струятся, не беспокоясь о разрушенных мостах, которые зияют над ней, напоминая о бомбах, уничтоживших эти мосты и купол собора, но, к счастью, оставивших невредимым многое другое.
Высоко над городом, у старинных зданий аббатства Ноннберг, выкрашенных краской цвета охры, крадётся женщина, прячась в тени от восходящего солнца, ползущего по горам Зальцкаммергута, покрытым голубым туманом, и тянущего длинные, прозрачные, маслянисто-золотые пальцы к пикам цвета индиго, которые окружили Зальцбург, как зубчатая корона великана. Младенец у неё на руках кричит, тоненько, скуляще, слишком слабо для голодного ребёнка.
Она натягивает одеяло на лицо крошечной девочки, качает её, просит не шуметь. У женщины ушла почти неделя, чтобы добраться сюда, она вся в грязи, голодна и измучена. Было бы гораздо легче отдать младенца компетентным бюрократам, которые теперь, услужливые и деловитые, наводнили города и посёлки отсюда до Гамбурга, или даже оставить там, где он родился всего несколько недель назад, среди боли и страданий, пришёл в мир, который безнадёжно сломан, и кажется, что его уже не починить.
Но она обещала, и вот она здесь, всё её тело покрыто синяками и сведено болью, руки баюкают маленького человечка, которому каким-то непостижимым, немыслимым образом удалось выжить.
Высоко наверху часы на куполе в стиле барокко, венчающем аббатство, бьют шесть. Скоро сюда соберутся монахини, их голоса возвысятся как один, когда они будут произносить древние слова, над которыми не властно ни время, ни война. Ребёнок вновь начинает плакать, и женщина понимает, что больше не может ждать. Она с неохотой взвалила на себя это бремя, но теперь ей тяжело с ним расставаться. Эта малышка – единственное, что связывает её с другим человеком, с чем-то кроме её бесконечных скитаний по всему миру, с одной из множества погибших на войне – бездомных, безымянных, одиноких.
Она прижимает младенца к груди, вспоминая пальцы матери ребёнка, вцепившиеся в её ладонь, – холодные, костлявые пальцы с содранными ногтями, которые впивались ей в кожу, горя последними силами, с каждой секундой утекающими в грязную солому.
– Пожалуйста… обещай мне… ради моего ребёнка…
Что ещё ей оставалось, кроме как сдержать клятву?
– На Гетрайдегассе есть магазин часов… над ним вывеска с веточкой эдельвейса… отнеси ребенка туда… а если магазина там нет, то в аббатство. Монахини там добрые. Они знают, что делать. Поклянись мне…
И вот она здесь, с этим крошечным, никому не нужным свёртком, зажатым в руках. Она побывала на Гетрайдегассе, и дверь в магазин оказалась заколочена. Так что пришлось прийти сюда, к аббатству. Она не сможет заботиться о ребёнке, она должна оставить девочку здесь. Последний удар часов уплывает в рассветную тишину, эхо разлетается по узкому двору, клочья тумана испаряются в свете солнца. Собравшись с духом, женщина идёт вперёд, одной рукой качая младенца, другой сжимая старый ящик, найденный возле бакалейной лавки в зловонном переулке у Кайгассе. Его сырые, прогнившие доски станут столь же скромной колыбелью, в какой лежало святое дитя, которому монахини теперь поют славу.
Она ставит ящик на пороге аббатства, осторожно кладёт туда ребёнка, подтыкает грязное одеяло, подаренное ей сотрудником Красного Креста в Мюнхене, вокруг сморщенного личика. Заворачивает в одеяло маленький вязаный цветок эдельвейса – его передала мать ребёнка в надежде, что он вызовет воспоминания, что монахини узнают и поймут.
Она наклоняется, чтобы поцеловать малышку в бледную щёчку, поднимает тяжёлый дверной молоток и опускает один раз, два, три, каждый удар – в такт биению её сердца.
Она слышит шаги, тихие и неторопливые шаги по древним ступеням, и отступает в тень, прячется за колонной, потому что должна это увидеть.
Дверь открывается с долгим, недовольным скрипом, выходит монахиня и с безмятежным любопытством оглядывается по сторонам, пока не замечает ящик у ног. Она молода, эта монахиня; её лицо под белой намиткой – гладкий, чистый овал, у неё стройное тело, тонкие руки. Она поднимает ребёнка, и на её лице появляется удивлённое выражение.
Женщина смотрит, как монахиня прижимает к телу ребёнка; несмотря на своё призвание, она знает, как его держать, инстинктивно гладит маленькую, хрупкую головку. Губы расплываются в нежной улыбке.
Вот и всё. Она исполнила своё обещание, больше ей нечего здесь делать. Тихо, с болью в сердце и во всём теле, женщина ускользает прочь, а солнце поднимается над городом, наполняя его светом.
Глава первая
Зальцбург, 1934
Музыка неслась из высокого узкого дома на Гетрайдегассе, радостные струйки звуков петляли по тёмному и переполненному магазину на первом этаже, где стояли стеклянные шкафы с мраморными каминными часами. Настоящей гордостью магазина