Волчьи тропы. Регина Гумерова
ов, но волки и совы бодрствуют всю ночь, как и торопливые ежи, и суетливые мыши. Но примерно за час до восхода солнца все стихает, словно мир замирает в ожидании нового дня. Это время принадлежит кому-то более сильному и могущественному, нежели диким зверям или крикливым птицам.
Многорукие чудища на толстых ногах, покрытых чешуей, кричали своими острозубыми безмолвными ртами, осматривались вокруг пустыми глазницами и брели за мной во мраке ночи, пытаясь схватить цепкими лапами и уволочь в непроходимый восточный лес. Растения под ногами шептали, навевали дрему, зазывали на мягкие зеленые подушки, чтобы затем укрыть меня плотным ковром, хороня мое еще живое тело под высокой травой и пышными лесными цветами. Я выросла на сказках и легендах, что неней рассказывала нам с наступлением сумерек, освещенная тусклым светом растопленной печи. Они познакомили меня с тем миром, что сокрыт от глаз, но открывается, если дать волю фантазии, с миром потрясающим и ужасающим одновременно.
У неней было много страшных сказок в запасе: некоторые посвящены зверям и птицам, многоголовым, несуразным, извергающим разные жидкости и газы, другие рассказывали про погодные аномалии и затопления, но самая жуткая, которая и мою кровь заставляла стыть в жилах – это сказка о мертвецах, что бродят только по ночам и ловят юных дев, желая выпить их сладкую кровь до дна. Я хотела слушать эту сказку чаще остальных, снова и снова погружаясь в дикие картины, что рисовало мое детское воображение, вторя словам старой неней. Но отчего-то она рассказывала ее нехотя и крайне редко, словно боялась вызвать эти кошмары в реальность. И каждый свой рассказ она заканчивала словами: «Но вам бояться нечего, мои хорошие, они любят только маленьких непослушных девочек, как Эрика. Ух, Урыс! Утащит тебя какой-нибудь леший, и забудут все, как звать тебя было!» Словно каждая ее сказка была направлена на то, чтобы испугать именно меня. Но я ими жила! После сказок, мы с братьями и сестрой возвращались домой диким восточным лесом под покровом ночи. Ох, как меня завораживал этот страх, пробужденный зловещими россказнями неней, как будоражил он мою детскую кровь! Сестра шла, стиснув зубы, младший брат всегда брал меня за руку, чтобы не отставать, старший шел впереди всех, расчищая нам путь, и по его движениям не было понятно, напугал ли его рассказ.
Было ещё темно, когда я добралась до дуба и посмотрела вверх. Прохладный осенний ветер всполошил мои огненно-рыжие волосы, собранные в высокий хвост, и я плотнее закуталась в плащ цвета зеленого мха. Положив ладони на ствол, я на минуту прикрыла глаза, пытаясь успокоиться. Ребята из стаи опасаются высоты и не суются сюда, поэтому этот дуб стал для меня тайным убежищем. С тех пор, как я научилась лазать, меня сложно удержать вдали от высоких деревьев. Каждый вечер, перепрыгивая валежник, наземные корни лип и дубов, продираясь сквозь кустарник дикой малины, который пытается оцарапать мои ноги, я стремлюсь сюда, к своему любимому месту в лесу, к дубу, что сейчас покоится под моими ладонями.
Его серовато-коричневая кора шершавая и толстая, но я вновь провожу пальцами по гладкому оголенному стволу – выбоине, что оставила моя сестра, и меня вновь окутывает злость и отчаяние. Она не должна была так поступать – сдирать его кожу, как она делала не единожды с мёртвыми животными. Но он был ещё жив! В тот день мне показалось, что я услышала его визг, и прибежала к нему, когда было уже поздно. Марина оторвала огромный кусок коры для работы в кожевне и принялась за следующий, когда я с разбегу налетела на неё и повалила на землю. Я смутно помню, как била её руками и ногами, несмотря на то, что она была крупнее и старше меня на шесть лет.
В тот день мне сильно досталось. Сначала от сестры, которая слишком быстро пришла в себя и дала сдачи. Схватив меня за тугую огненно-рыжую косу, она принялась возить меня лицом по шершавой коре и кричать, что дерево покалечит меня – либо так, либо когда я упаду с него и сверну шею. А вечером мне досталось и от отца. Он выпорол меня и запер на месяц в доме. Каждое утро, все тридцать дней, я провожала взглядом лесорубов, считая, что сегодня они срубят мое дерево под корень, и мое сердце разрывалось от боли. Но мои мысли и были мне наказанием. Спустя месяц, освободившись от запрета отца, я добежала до дуба и прижалась горячим лбом к его шершавой покалеченной коже. Он был на месте, столь же высок, величественен, и так же приятно пах влажным мхом и древесиной. Марина забрала лишь тот кусок коры, что успела отодрать. Прости меня… Я должна была остановить её раньше…
Сегодня я вновь прижала руки к дубу и без усилий забралась на самый верх. Корявые старые ветви топорщились в разные стороны, некоторые были слишком тонки, чтобы удержать меня, других было достаточно, чтобы опереться на секунду и продолжить взбираться, но тут была ветка довольно-таки прочная, чтобы выдержать мой вес. С неё хорошо видно реку, бегущую вдоль нашего леса, поляну за рекой. А за лугом, в низине, простирался Кошачий лес, упирающийся в горизонт и во время заката вбирающий в себя теплое солнце, погружая его во мрак своих бескрайних непроходимых дебрей. Самый невероятный закат на земле. Накануне вечером он переливался оранжевым и желтым сиянием. Вытянувшись во весь рост, я окинула тоскливым взглядом чуть светлеющее небо, а затем ощутила небывалое воодушевление. Как и каждый раз, стоя здесь, над лесом и рекой, словно над