Скандинавские пляски (сборник). Николай Куценко
, а через два – звание капитана и новую беременную жену. Со временем Семен привык к Северу и окончательно забыл о Москве, а самое главное, его уже туда не тянуло, все как бы прошло, налет интеллигентности смылся суровыми условиями города, в котором он служил, а когда-то нежная кожа заросла твердой щетиной, через которую он сам с трудом узнавал себя. И лишь редкие письма родителей чемто напоминали ему о Москве.
Но тридцать лет службы прошли как один день, и Семен ушел на пенсию – здоровье не оставляло больше возможности работать на Севере, а новая молодая жена все намекала на то, что школы в Москве лучше и их ребенку надо будет рано или поздно поступать в институт. Но даже не причитания седьмой жены и неизвестно какого по счету ребенка, не проблемы со здоровьем заставили Семена уехать с Севера, а старые больные родители, которым нужна была помощь, а, кроме сына, им рассчитывать было не на кого. Так, уже будучи полковником, он оказался в Москве, вернее, в одной из ее больниц на Каширском шоссе, в палате, где лежали пациенты с камнями в почках. Семена привезли туда с приступом мочекаменной болезни.
В палате, помимо меня и Семена Петровича, как мы его называли, лежал молодой фотограф и старый бесхозный дед, которого сдала в больницу его жена по причине его буйности – дед все время хотел с кем-то драться, хотя и говорил-то с трудом, а, кроме жены, разобрать его слова, наверное, не мог никто. Фотограф же, напротив, говорил больше самых болтливых женщин, чем раздражал даже меня. Рассказывал он главным образом о тех знаменитостях, с которыми ему удалось поработать, об интерьере их домов и прочей всячине из глянцевого мира, которая в палате не интересовала никого, кроме его самого. Но если к болтовне фотографа я уже привык, то к ночным вылазкам лежачего деда – нет, посреди ночи он обычно вставал и начинал бегать по палате и издавать странные звуки, иногда хватал палку и бил ею по подоконнику. Подобное зрелище пугало даже бывалых докторов, не говоря уже о новых постояльцах палаты.
Утром я проснулся от странного звука, мне казалось, что кто-то царапает железо, издавая тем самым противные частоты, от которых спать уже было невозможно. Я открыл глаза и увидел перед собой привязанного к своей постели деда. Он был испуган и судорожно пытался выбраться из оков. Вдруг со мной кто-то заговорил:
– Семен. Можно Семен Петрович. Хотя можно и Семен, сам решай, – произнес кто-то.
– Простите, я не понимаю, кто вы? – в попытках осознать происходящее начал я.
– Я же тебе говорю: я – Семен Петрович. Ты что, тупой? Вроде не похож.
– А, извините, я просто не понял, меня Николаем зовут. А это вы деда привязали?
– Да, этот дед буйный какой-то, спать мешает. Пусть теперь так живет.
– А как же? Ну, как есть-то он будет и в туалет ходить?
– Не знаю, накормят, наверно. А ссать? Так он все равно не ссыт! Если что, скажет нам – отвяжем.
– Понял.
– А этот, – и он махнул головой в сторону постели фотографа, – он что, пидорас? Видок у него, как у махрового пидора!
– Я не знаю, вроде бы нет. Он просто многих пидорасов фотографирует, поэтому, видимо, у вас ощущение такое.
– Это хорошо. А то я таких вещей не люблю. Если бы был пидором, я бы его тоже привязал, – сказал он и посмотрел на меня, – в целях собственной безопасности, – зачем-то добавил он и улыбнулся, пытаясь таким образом пошутить.
– Да нет, он нормальный, вы не переживайте, – закончил беседу я.
Так состоялось наше первое знакомство с Семеном Петровичем. Нам предстояло пролежать вместе еще две-три недели, поэтому каждый из нас понимал, что, построив правильные отношения, нам будет проще коротать свой срок в больнице. Семен Петрович был очень неординарным человеком: в нем странным образом уживались все те принципы советской системы, о которых мы уже успели позабыть, с умением адаптироваться в современном мире. То есть он одновременно мог вести себя как старый советский парторг и в то же время быть представителем бизнеса сегодняшнего дня. Особенно интересным было его отношение к женщинам – он влюблялся в них страстно, завоевывал, женился, а потом бросал, не вспоминая о них вовсе. Никогда. Его женщины, напротив, тосковали по нему до конца дней своих, готовы были простить все его грехи, лишь бы он только вернулся. Была в нем какая-то природная мужская сила, которую чувствуют не только женщины, но и мужчины. Сила, которая способна перебороть любой страх и перед которой даже смерть теряет свой ужас. Мне казалось, что он ничего не боится, ну, может быть, кроме гомосексуалистов, к которым у него почему-то было особое неприятное чувство, но это был не страх, а скорее брезгливость. В то же время в его глазах я видел неприкрытую тоску и грусть – как будто все вокруг были ему не ровней и он не мог найти достойного соперника, чтобы наконец-то с ним сразиться на боле боя, конечно, условном.
Как-то вечером он пришел с пакетом в палату, связал деда и выгнал в коридор фотографа, который сам предпочел удалиться, как только увидел взгляд Семена Петровича:
– Коля, давай выпьем, а то тут со скуки тронуться можно, я водки купил! – сказал он и начал распаковывать пакет.
– Так тут же нельзя, больница