Похождения Стахия. Ирина Красногорская
stanza>
Девки борковские смеялись – Евсевия, Лукия, Гликерия, Мастридия. Знали: нет у бывшего волонтера, нет у Стахия никакой подушки. На плешивом тулупе лежит, им укрывается, в нем на заставе стоит студеными вечерами. Девки знали, а Биргитта из Нюнесхами представить такого не могла. Топила Стахия в необъятных пуховиках, один – сверху, другой – снизу, пытала для душевной услады раз за разом: «Так-то ли почиваешь дома, либхен?» – «Так, так, – барахтался, вырывался из ее объятий волонтер, – на чем лежу, тем и укрываюсь».
– Господи Боже мой! – рассказывал он девкам борковским. – Попервости едва не утоп. Биргиттку из перин этих за косы выволакивал. С самого донышка, почитай, доставал. На лавке сподручнее… А лавок там, девки, нет, – добавлял с печалью.
– Ой! – дивились девки хором, жалели далеких непутевых сведов. – Ой, как люди-то чудно живут!
Комара дребеденька не проняла. Зудел и зудел, тварь ненасытная. Блохи жгли, что каленое железо. Терпеть их зверство мочи не было. Волонтер вскочил с лавки, сгреб тулуп, тряхнул его, что есть силы. Невидимые шустрые блохи посыпались в полынь. Духовитой травой волонтер щедро застелил пол. Девки посоветовали – от блох помогает. Куда там! Еще злее стали. Он пнул усыхающий ворох – перепуганные блохи выпорхнули из травы, унизали голень, точно воробьи вишню. Ну, что делать прикажешь? А до рассвета часа три еще: только что проголосил петух Акилины, солдатки. Глухо проголосил, неуверенно. Солдатка и по летнему времени в избе его держала – хоря опасалась, всех кур передушил. По-хорошему солдатке самой после этого петуха съесть следовало, но остереглась – вместо часов его держала.
Волонтер прихватил блохастый тулуп, вышел на крыльцо. Решил на крылечке скоротать время, пока нечисть вся образумится, затихнет, запрячется.
Крыльцом оно только называлось: три доски-гнилушки, три прогнувшихся ступеньки, последняя – в землю ушла – по скребку едва угадывалась, дырявый, будто решето, козырек. Волонтер плюхнул на гнилушку тулуп и принялся справлять малую нужду. Для дела этого нехитрого, но весьма нужного, рос у крыльца куст чернобыльника. И пер год от года ввысь, что твой осокорь. Трава, обыкновенная трава, к осени усыхает до корня, а за лето, пробудившись, вымахивает в дерево – дивился волонтер. Рядом с первым, чуть поодаль, рос еще один бурьян, но был он ничем не приметным, обычным. Сравнивая сорняки, волонтер решил, что причина в орошении. Как же так, размышлял он, ведь дедки-бабки ребят с малолетства учат не мочиться на растения, чтобы не погубить их. И солдатка Акилина сказывала: присела три раза в палисаде воеводы под сиреневый куст – ну и зачахла сирень вскорости. Ох, да исстари велось так в Борках изводить у соседей холеную огородину. Сомнения одолели волонтера и, чтобы избавиться от них, стал он бегать по вечерам в Акилинин малинник. Хилая солдаткина малина начала куститься и зеленеть. А ведь прежде на нее смотреть было неприятно: коржавые стебли, листья, как октябрем тронутые. Вот тогда-то и убедился волонтер, что у него живительная струя. При желании мог бы на ней немалые деньги зарабатывать: на огородах капусту орошать, цветы редкие в помещичьих садах и теплицах. Но не было у него такого желания. И в своем подворье один только чернобыльник и лелеял.
Девкам ничего о своих опытах волонтер не сказал, хотя они все дивились на чудо-куст. Стеснялся. Старался не говорить с ними о срамном и рукам волю не давать. Разве иной раз задерет чуток рубаху или ущипнет за мягкий задок. Но все это были грешки чужие, благоприобретенные. Сызмальства перенял у хлопцев борковских сверстниц заголять («девок щупать»), щипаться у сведов (шведов) научился. У них мужик за мужика не считается, если баб не щиплет. А по природе своей бывший волонтер был человеком весьма, весьма благонравным. Девки не опасались к нему на посиделки ходить.
Волонтер направил упругую струю в изножье куста, к самому корневищу. И тут за кустом кто-то слабо ойкнул.
– Кто там? – справился волонтер, не прекращая важного занятия.
– Это я, дяденька Стахий, Мастридия.
– Вот те на! – изумился волонтер и опустил рубаху. – Чего это ты там засела?
– Я пришла, чтобы доставить тебе удовольствие, – лепетала Мастридия. Выбиралась из куста напролом. Э-эх! Пропал чернобыльник!
– Блох, что ли, изводить? В темноте такой их не поймаешь.
Мастридия остановилась у крыльца. Тяжело дышала, словно не из куста травы выбралась, – бурелом преодолела. В темноте волонтер почти не видел ее лица, но понял – покраснела.
– Шутишь, дяденька. Прикидываешься. Сам говорил давеча – слова «удовольствие», «удилище» происходят от этого, от… – не решилась произнести, замолкла.
– Говорил? Не помню что-то? О сведской королеве говорил, Христине. Другого разговора не было.
– Говорил, говорил – слова эти… От – уда! – выпалила Мастридия.
– Спьяну сболтнул, сохальничал. Не для ушей малолеток. Рано тебе об этом думать. Сколько годков-то?
– Пятнадцать! – с вызовом сказала Мастридия.
– Вот видишь, в три раза я тебя старше. Внуков мог бы уже нянчить. Да и не люб я тебе. С чего же ты это надумала? – Волонтер присел на верхнюю