Трубка. Надежда Тэффи

      Никогда мы не знаем, что именно может повернуть нашу жизнь, скривить ее линию. Это нам знать не дано.

      Иногда нечто, к чему мы относимся, как к явному пустяку, как к мелочи, тысячи тысяч раз встречавшейся и пролетавшей мимо бесследно, – это самое нечто вдруг сыграет такую роль, что во все дни свои ее не забудешь.

      Примеры, пожалуй, и приводить не стоит. Как будто и так ясно.

      Вот идет человек по улице. Видит – лежит пуговица.

      «Уж не моя ли?»

      В эту минуту, то есть как раз в то время, когда он пригнулся к земле и не видит, что около него делается, – проходит мимо тот самый человек, которого он тщетно разыскивает уже несколько лет.

      Или наоборот, – приостановился человек на одну минуту, чтобы взглянуть, не его ли это пуговица, и этой минутной задержки было достаточно, чтобы, подняв голову, он встретился нос к носу с кем-то, от кого уже несколько лет всячески удирал и прятался.

      Но та история, о которой я хочу рассказать, несколько сложнее.

      Жил-был на свете некто Василий Васильевич Зобов. Существо довольно скромное. Явился он в Петербург откуда-то с юга и стал работать в газете в качестве корректора.

      Корректор он был скверный. Не потому, что пропускал ошибки, а потому, что исправлял авторов.

      Напишет автор в рассказе из деревенской жизни:

      «– Чаво те надоть? – спросил Вавила».

      А Зобов поправит:

      «– Чего тебе надо? – спросил Вавила».

      Напишет автор:

      «– Как вы смеете! – вспыхнула Елена».

      А Зобов поправит:

      «– Как вы смеете! – вспыхнув, сказала Елена».

      – Зачем вы вставляете слова? – злится автор. – Кто вас просит?

      – А как же? – с достоинством отвечает Зобов. – Вы пишете, что Елена вспыхнула, а кто сказал фразу: «Как вы смеете», – остается неизвестным. Дополнить и выправить фразу лежит на обязанности корректора.

      Его ругали, чуть не били и в конце концов выгнали. Тогда он стал журналистом.

      Писал горячие статьи о «городской детворе», об «отцах города и общественном пироге», о «грабиловке и недобросовестном товаре мороженщиков».

      На пожары его не пускали. Его пожарный репортаж принимал слишком вдохновенно-нероновские оттенки.

      «Лабаз пылал. Казалось, сама Этна рвется в небеса раскаленными своими недрами, принося неисчислимые убытки купцу Фертову с сыновьями».

      На пожары его не пускали.

      Он вечно вертелся в редакции, в типографии, перехватывал взаймы у кого попало и вечно что-то комбинировал, причем комбинации эти, хотя были крепко обдуманы и хлопотно выполнены, редко приносили ему больше полтинника.

      Внешностью Зобов был плюгав, с черненькими обсосанными усиками и сношенным в жгут ситцевым воротничком.