Зал ожидания. Книга 3. Изгнание. Лион Фейхтвангер
Ганса. Из комнаты, позади мастерской, доносился чей-то голос. На мгновение Ганс почувствовал разочарование: дядюшка Меркле не один. Но оказалось, что это радиоприемник, дядюшка Меркле его не выключил. Аппарат гнусавил немецкие слова, раскатисто, по-военному. В отрывистых фразах, которые, казалось, рассекали воздух, грохотало: воля к вооружению, воинская повинность, преодоление эгоизма. Старик Меркле нет-нет, а доставлял себе злое удовольствие послушать, как германские властители стараются шелухой идеалистических благоглупостей прикрыть свою хищность и жестокость.
Он указал Гансу на стул. Сам он бодро двигался по большой комнате, низенький, худой, прямой; под его густыми белыми усами иногда вспыхивала улыбка, живые, умные глаза весело светились.
Ганс пришел не для того, чтобы слушать болтовню какого-то фашистского бонзы. Потребность поговорить со стариком росла в нем с каждой минутой. Проклятое радио. Этот нацист, кажется, до скончания века не перестанет трещать о моральном вооружении. Слова его льются, точно из утиного зада. Это у них от их фюрера.
Ганс пользуется минутами ожидания, чтобы еще раз набросать эскиз портрета дядюшки Меркле. Глядя, как тот ходит взад и вперед по комнате, и кладя штрих за штрихом не совсем послушной рукой, Ганс продолжает размышлять.
В École des beaux Arts[9], когда он туда поступит, он будет не из самых молодых, и много еще воды утечет, прежде чем он сможет уехать в столь желанную Москву. Что ж, не беда. В его жизни, кажется ему, нет случайностей. Хорошо, что судьба вышвырнула его из уютного Мюнхена. Он постиг, что такое родина и чужбина, зависимость и свобода, неуверенность в завтрашнем дне и прочное положение. Кто живет в эмиграции, тот познает, что такое свой очаг; кто узнал бездомность, тот глубже чувствует, как надо строить дом, чтобы он был жилищем человека.
Не случайно и то, что он встретил дядюшку Меркле, – о лучшем руководителе и мечтать нельзя. В старике есть нечто твердое, надежное. Даже романтика становится у него трезвой и ясной, как стекло, так что всякие глупые мысли сразу рассеиваются. И он знает жизнь. Как эльзасец, он разбирается в германских и французских делах. В ранней юности он был социалистом, а потом долго не входил ни в одну партию и лишь исподволь пришел к коммунизму. У него нет ничего затверженного, нет голой теории. У него свои собственные мысли, он где нужно критикует и где нужно верует. Его слова крепки и прочны, как его переплеты.
Наконец старик выключил радио и в наступившей благодатной тишине спросил, указывая на рисунок:
– Ну как? Что-нибудь получается? Можно взглянуть?
Ганс покраснел, отодвинул рисунок, прикрыл его рукой.
– Потом, дядюшка Меркле, – сказал он и тотчас же решительно заявил: – Сегодня я пришел поговорить с вами.
Дядюшка Меркле окинул его светлым, коротким, острым взглядом.
– Выкладывай, мальчик, – сказал он и, поковыряв в трубке, сел против Ганса.
Ганс рассказывал об отце четко, иногда слишком обстоятельно, приводил
Академия искусств