Другая сторона стены. Надежда Черкасская
имися ямами, перепрыгивала через них и устремлялась дальше. Ведь если успеть вовремя, то можно его предупредить?
Яркое солнце сияло в безоблачной выси – я зачем-то подняла на него взгляд и на несколько секунд ослепла. А потом угодила ногой в одну из тех самых дымящихся ям. Сколько секунд я потеряла? Могла ли я успеть?
Свист раздался снова, – но уже вдали, понизу, за широкой проселицей, уходящей в зеленый косогор. Голубая, чистая даль содрогнулась от крика.
Кто-то резко схватил меня за плечо, и безоблачное небо начало исчезать, сворачиваться и превращаться в густую тьму, рассеивавшуюся маленьким желтым огоньком.
– Полина… Ты снова закричала, и я…
Я отерла ладонью холодное заплаканное и вспотевшее лицо и приподнялась в кровати. Надо мной нависла моя подруга и соседка по комнате Ира – всклокоченные со сна светлые волосы, испуганные голубые глаза.
– Это сигарета? – тупо уставившись на нее, спросила я, указывая на маленький огонек, освещавший нашу комнату. Перед глазами расплывалось всё, кроме Ириного лица. Подруга заморгала, повернулась к огоньку, потом снова ко мне и прошептала:
– Да нет, свеча. Свет же вырубился из-за ливня. Тебе не нужно воды?
Я замотала головой и снова откинулась на подушку. Ира встала, заходила по комнате и через несколько секунд и правда зажгла сигарету. Вообще-то, курить в общежитии не разрешалось, но сейчас все спали, и вероятность того, что Иру кто-то увидит, была крайне мала.
Она встала у приоткрытого окна, за которым уже второй день шумел дождь – правда, на несколько часов слегка успокоившийся – облокотилась на широкий подоконник и закурила. А потом спросила, не поворачивая головы:
– И что будем делать? Я не буду говорить, что понимаю, каково тебе, потому что мне и правда не понять. Тебе тяжело, но… вы ведь были друзьями. По крайней мере, официально.
– Но я любила его. Или была влюблена, – глухо отозвалась я, повернувшись к стене, хотя Ира и без того не могла видеть моего лица. – И я даже не знаю, что именно с ним случилось.
– Поля, все знают, что с ним случилось. – Ира заговорила резко, должно быть, чтобы отрезвить меня. – Он был военным, это были учения, и это была случайность. Это ужасно, но так бывает, поэтому не ищи здесь тайн. Так ты его только держишь здесь и не даешь ему покоя. Ну… так моя бабушка говорит. Думаю, и твоя бы так сказала. Они прятали иконы за фантиками от конфет и тайком крестили детей. Явно они все знают лучше нас. Помолись за него и постарайся отпустить.
– Я не знаю ни одной молитвы, кроме «Отче наш», и то с ошибками, – пробормотала я, повернувшись к ней.
– Я тоже, – Ира с шумом выдохнула в ночной воздух струю голубовато-сизого дыма. – Но, думаю, Бог – Он же все-таки есть? – нас простит. По крайней мере, священники так говорят… они говорят, что Он прощает всех, кто осознает свои грехи и стремится прийти к вере и все такое. И даже тех, кто курит. – Ты представляешь, сам Бог прощает курение, а коменда в общаге – нет, – она тихо засмеялась, потушила сигарету и повернулась ко мне.
– Я только знаю, что Он есть, – тихо сказала я, закрывая глаза.
– Вот и отпусти его к Нему. Уже два года прошло. Пора бы.
***
Дороги размыло.
Дожди шли уже почти неделю – они начались в день Ивана Купалы. Моя бабушка, которая всю свою жизнь прожила в маленькой сибирской деревне, говорила: это значит, что теперь они будут идти сорок дней.
Пелена дождя скрыла от моих любопытных глаз другую часть города, которая в обычное время хорошо просматривалась из окна общажной кухни площадью в 10 квадратов. По СанПину десятилетней давности на пять человек в кухне должно было быть не меньше одной конфорки газовой плиты на пять человек. Однако нас было гораздо больше, но кого это волновало? Никто же не думал о том, что в этой самой кухне по иронии судьбы будут сидеть студенты архитектурного отделения, которые знают эти СанПины наизусть.
Я стояла у окна, по которому струились капли дождя, и вглядывалась в расплывшуюся улицу. В кухне было непривычно тихо – сессия закончилась в понедельник, аккурат перед начавшимся так не вовремя ливнем, и те студенты, у которых не было летней практики, разъехались по домам. На нашем этаже оставалось десять человек – трое из них сейчас сидели в унылой кухне, на стенах которой красовался побитый серо-голубой плиточный фартук, а на полу – облупившаяся светло-коричневая краска.
– Холодно что-то стало, – прорезав долгую тишину, вдруг сказала Ира. Она встала и, подойдя к маленькому зеркалу, висевшему на стене, поправила светлые волосы и в очередной раз посмотрела, идут ли ей купленные сегодня голубые (конечно, в тон глазам) перламутровые тени. Я не хотела ее разочаровывать комментариями о том, что такими сейчас красятся все, кому не лень, к тому же, тени Ире и правда бессовестно шли, и я молчала. Со свойственной ей щепетильностью и тягой к планированию всего и всегда, Ира не могла себе позволить приобрести то, от чего не было бы толка.
– Когда уже поедем-то? – вздохнул Дима, стоя у плиты и помешивая дымящееся варево. Я зачем-то мысленно представила, что будет, если