В миру. Алексей Рачунь
ры старомодной расцветки.
Вместо них, омрачающим декором, свисали тяжелые, темной ткани, пропыленные портьеры, по нижнему краю уже истертые в бахрому, а до высоты человеческого роста прожженные сигаретами. Вероятно, нынешние обитатели особняка любили курить у окна, смотреть на улицу и предаваться думам.
Однако двум людям в помещении было не до раздумий. Эти двое готовились к разговору. И хотя каждый из них желал к разговору приступить, делать этого они не спешили. Во всяком случае, таково было бы впечатление со стороны, случись за этими двумя кому-то наблюдать. Но в большой, занавешенной от солнца портьерами, залитой электрическим светом, скудно обставленной зале они были одни.
Первый что-то писал. Это был начинающий полнеть рыжий молодец лет тридцати пяти, с умными, но усталыми глазами на рязанском красноватом лице. То ли ему тер шею ворот дешевой рубахи, то ли нервы были не в порядке, но он поминутно дергал головой, отрывался от бумаг и поглядывал на второго.Второй имел темные волосы, карие глаза и тонкие черты лица. Их лишь немного портили рельефные скулы. Выглядел он лет на десять младше.
Впрочем, на этом различия не заканчивались. Озабоченность угрюмой крысой шмыгала по лицу сидящего столом. Весь его вид говорил о крайней болезненности и напряженности, что сопутствует людям, погрязшим в рутине умственного, смертельно надоевшего труда. Этот малый часто вздыхал, словно знал и о собеседнике, и обо всех людях вообще что-то такое, отчего ему было тошно. Что-то в нем было от рентгена, в этом озабоченном столоначальнике.
Спокойствием веяло от лица второго человека, будто со скульптурного мрамора на музейный паркет падала тень. В этом спокойствии тоже угадывалось тайное знание. Правда, знание это было другого толка. Это было знание Сакья-будды, постигшего суть вещей и в любой момент готового оказаться в нирване, однако до сих пор остающегося в миру по особенным причинам.
Разговор все не начинался. Столоначальник читал бумаги, перекладывал их из стопки в стопку, принимался за новые, мельком их просматривал и распределял по серым картонным папкам. Тишину кабинета изредка нарушали лишь уханье дырокола, да стремительный скрип авторучки по некачественной бумаге. Там первый незнакомец время от времени размашисто ставил росчерки.
Наконец эти занятия ему надоели, он сложил, не сортируя, все бумаги в кучу и вперился долгим, немигающим взглядом во второго. Тот не реагировал. Первый вздохнул, и вынув перьевую ручку и чернила, стал не спеша, казалось ни на что не отвлекаясь, заправлять прибор. На деле же, раскручивая, заправляя, собирая ручку и делая это нарочито медленно, он то и дело поглядывал украдкой на второго. Наконец эта клоунада наскучила рыжему, он бросил паясничать, убрал перьевую ручку и достал обычную, вынул лист бумаги и наконец, спросил:
– Фамилия?
Таким нехитрым задельем, в комнате с высокими, арочными окнами начинался допрос.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ПОБЕГ
1.
Каждое утро я просыпаюсь под пение райских птиц. Их сладкие голоса наполняют дивные сады с причудливыми цветами. Теплый ветер лижет верхушки деревьев, никогда не знавших мороза. Их листья трепещут, перешептываются, напитываются новой жизнью, новой негой. Эти божественные звуки: и ветер, и шелест листьев, и пение птиц, и журчание ручьев смешиваются в диковинную, неземную мелодию.
Она будит меня каждое утро, высвобождаясь и разливаясь вокруг, доносясь из мобильного телефона. Самой природе, пожалуй, не воспроизвести эти звуки так ярко и наурально. Полифония сердца, заключенная в маленький, бездушный аппарат. Я просыпаюсь, и вместе со мной в каменные джунгли Прёта приходит новый день.
После недолгого завтрака, в спешке, я покидаю тишь своего убежища. Утренняя толчея обвивает меня как удав жертву. Я влезаю в переполненный автобус и даю кондуктору мелочь. Сонная кондукторша швыряет деньги в бесформенное чрево сумки. Зевнув, отрывает билет. У меня льгота, но льготы – это проза жизни, а мне хочется еще чуть-чуть побыть в поэзии сказки. Я желаю продлить очаровательный миг пробуждения в райских кущах, задержать в себе запах настоянного на росе воздуха. Но город сжимает вокруг меня кольца удушья.
Доехав до нужной остановки, я вываливаюсь, вместе с комком попутчиков, на площадь и вдыхаю воздух. Пускай не райские кущи, но все одно лучше, чем спертый угар давки. И еще, сквозь частокол антенн на крышах, восходя и утверждаясь над миром, приветствует меня и одобрительно размахивает флагом солнце.
От остановки, мимо расхлябанного, как дембельский строй ряда ларьков, спешу к перекрестку. Поворачиваю влево, вливаюсь в каменное ущелье улицы. Здесь нет солнца, все тускло и блекло. Тускнеют дома, тускнеют деревья. И настроение тускнеет. Беззаботность сменяется угрюмостью. Ожидание нового дня, как чуда, сменилось осознанием труда, как необходимости.
Воздуха опять не хватает. Еще поворот и я, в тисках толпы, качусь под уклон по узкому тротуару. Слева неподвижный камень зданий, справа ревущий металл автомобилей. Чешуящаяся толпа несет меня вниз, к следующему перекрестку. Перебирая ногами, я лавирую в толпе, словно в змеином чреве. Перестраиваюсь, пытаюсь обойти кого-то