Фото. Владимир Юрьевич Василенко
рша.
***
Все будет хорошо,
не в постиженьи Бога,
а в смысле, что прошел
все то, что будет плохо.
Так в бархатный сезон
соленые кристаллы,
стирая горизонт,
торочат небом скалы.
Взойдешь: один, другой
кораблик пленка дыма
качает под ногой
почти необъяснимо.
***
Покидая двор больницы,
ты вот-вот замедлишь ход,
разрешит соединиться
нашим лицам поворот –
точка сквера, до которой
хорошо еще видны:
я в окошке перед шторой,
ты в движенье со спины,
точка сумерек, поднесших
свечку к окнам этажей,
под которыми, конечно,
разминуться нам уже
там, на дремлющей аллее,
не суметь, как ни крути.
Слышишь: я переболею.
Поздно. Всё, давай. Лети.
Строфы
Бывает: строфы навещают,
и посреди строки смущает
не слог, не тайна бытия –
мне жаль, что ты не я.
Наведенное на меня линзой
так прекрасно, что возникают слова
и жаль не исчезающего рядом с этим всего остального –
а ограниченности пространства, считающего меня собой.
Неужто невозможно,
чтобы все это накрывало вместе
более чем одно сердце?
К чему тогда затеянное на небесах наше сближение?
Стихи, заменяя тела,
полетели по склону, чтобы упасть в ивовую тень у реки,
проникаясь друг другом
с этим коротким вздохом: «Стоило жить…»
Если, в конце концов, нужно именно это,
пусть оно произойдет безыскусно.
Рождение, смерть, одиночество, трепет иллюзий –
не слишком ли много затей?
Старость
Старость – маскировка. Только если детство –
скрытое в тумане ровное шоссе,
старость – неожиданно близкое соседство
с тем, что не в один конец уходит, а во все.
То, что было как бы смыслом мирозданья,
помещенным в центр кремнистого пути,
обретает форму тихого страданья,
призванного в глубь пейзажа увести:
все угодней зренью, заменяя тело,
тем же навидавшимся видов стариком
прекратить осваивать полотна пределы
и приобрести картину целиком.
***
Она одна угадала мою глубину,
когда я прыгал не в высоту – в длину.
Она одна подставила так глаза,
что увернуться было никак нельзя.
Мне до сих пор подозрительна в той глубине
ее забота не о себе – обо мне.
Я до сих пор, откровенно, не верю ей,
не на словах – на деле бывшей моей.
На что она надеялась в темноте,
в которой ее единственный – черти где,
при том, что впереди – как позади,
что верь, что люби – не люби, что надейся, что жди?
Я потому и сейчас в координатах тех,
что все выходящее за эти рамки – грех,
а все умещающееся в этот предел –
наверное, не только смертных удел.
***
Ангелу со мной тяжело:
то вместо него становлюсь на крыло,
то в такую падаю бездну,
что вот-вот из виду исчезну.
Ухватить происходящего суть –
из былого в нынешнее взглянуть.
Подкатить туда же обратным манером
не пришло бы в голову даже Люмьерам:
из великолепнейших перспектив
не добьет сюда объектив;
растворимейшее деянье –
субъективность существованья.
Те же – с объективностью чудеса:
существую – следовательно верю,
что за дверью, сплошь – обетованные небеса.
Только совершенно за дверью.
***
Не к горю, не к слезам,
на ровном месте здрасьте,
как будто