Притча о человеке. Василий Павлович Бухалкин
влял. Над слабым не глумился, сильным не покорствовал. Убогим помогал, богатым не завидовал. Нормальный Человек был, человечный. А что по земле родной ходил и очага домашнего не имел, так тому время видно не пришло. Искал Человек не негу волшебную, не поживу земную. Знание искал. Себя. Место на земле только свое, самое нужное. А все, что в пути встречалось – небольшим, маленьким казалось, не главным. Разве это дело настоящее – то коршуна от наседки отогнать, то стадо от волков отбить. Ловкий был Человек, сметливый. Догадку долго не ждал, само собой получалось. Только руки приложи. То мост через овраг изладит, то поле новое от камней да коряг очистит, то колодец с ключевой водой поставит. При тревожной надобности и колокол вечевой набатный отливал. Да и за труд-то тяжкий не считал этого. В охотку-то оно легко, в радость. Добро делать приятно – людям польза, а самому тебе отрада да нежность сердечная. И не поймешь сразу, ради чего старался, то ли только людям помочь, то ли душу свою участием согреть. Так и ходил Человек по хуторам да посадам, ни одного стана не пропускал. Людей разных встречал: добрых и не очень, складных и неказистых, рукастых и неумелых, пиетету обученных и порядочных. Людей много, да все разные, бывает и похожи вроде бы, да нет, всяк со своей отметиной, со своей сноровкой, у всякого своя чудинка. У всякого чему поучиться было, а через дело да учебу и себя получше узнать.
Однако стал замечать Человек, что кривое да лживое почему-то в почет входить стало. Где осанкой стройной, походкой величавой да умом острым славилось, там теперь уродством да глупостью гордятся. Люди и раньше гневливы бывали, да отходчивы, а теперь зло копится, не рассасывается, сердца изморозью сковывает. А то вдруг летний ветерок гниль болотную да холодную сырость принесет, что очаг плесенью затянет. Стало Человеку на душе не спокойно. И объяснить нельзя почему. Будто тяжесть неподъемная на сердце легла, липкая да холодная. Так, что озноб по спине, а отчего не поймешь. Будто весть дурная пришла, а о чем, толком не скажешь. И засобирался Человек домой, к сердцу Отчизны прикоснуться, вновь силы обресть.
Не сказать, что тяжела дорога была, а все же какая-то изнурительная, нерв изматывающая, необъяснимо тревожная. И чем ближе к Отчине, тем почему-то дорогу сложнее находить стало. И места вроде бы знакомые, а не сразу и узнаешь. Где луга да поля ухоженные были, там трясина малярийная зловонием дышит. Где тропинка вольно бежала – вдруг на изгородь глухую, да с кобелем на цепном ошейнике натыкался. А садов духмяных и вовсе не встречал. Одни пни замшелые попадались, в труху короедом источенные. Зато бузина да ягода волчья с осотом росли всюду с радостью ядовитой. И пришел Человек домой и не узнал Он его. Там, где речка живительной влагой нежно травы и древы питала, там теперь только русло сухое, как морщины болезни на теле. Где дубрав мягкий ласковый шелест наполнял добротой и восторгом, заряжая мир силою жизни, там пустошь легла злым колючником в пояс покрыта. Вековые где сосны и ели вкруг себя излучали здоровье, там остались одни лишь коряги да засор из кустов скучнорослых. Где поля чуткий слух веселили тихим звоном спелых колосьев, там земля покороблена коркой с украшением соли проплешин. Где песнь птиц в души радость вселяла, слышно стало лишь писк комариный. Вздох кузнечного меха, перепев молотков с наковальней не нарушил гнетущей тоски.
Сам посад обветшал, как-то сжался, лишь погостом размер соблюдая. Да вплотную к нему из низины подобралось к окольям болото, жижей улиц края наполняя. А вдоль них, где прискоком, где так, по колено, серо-страшные движутся тени, будто люди, но в чумном угаре. Кто визжит, кто смеется, кто плачет, кто затих под забором замшелым, грязь болотную в темя втирает, затхлый дух ноздрями вбирая. Кто тихонько, с оглядкой, в триколен по-холопьи согнувшись, шмыг за ограду, затаился, притиснулся к щелке и глядит, поводя он белками, безразличья своего не скрывая.
Где же дети? Нигде их не видно. Смех счастливый чей жизнь утверждая, беззаботно повсюду звенел. Раз чумазая мордочка вроде мелькнула и, суму у калеки рванув, вновь исчезла в мусорной куче, что торчала как горб безобразный посредине двора развалюхи, где царил шепелявый сквозняк в безнадежном беззубье окон. Где колодец прохладной водицей летний зной смирял быстро и верно, сил целебных давал, там теперь яма с затхлой лужей, подернутой тиной. А где предков место святое чистоту наших мыслей спасало, видит – змей там лежит подколодный, нагло греясь, ничуть не скрываясь, жирным червем березу обвивши, чего раньше никак не бывало. Лишь шагнул Человек с возмущеньем, чтоб воздать наглецу поруганье, услыхал визг он сразу сирены. Оглянулся.
Вминая грязь, подрыгивая на ухабах и пронзительно скрипя суставами двигалось нечто, что было когда-то машиной. Бока, некогда желтые, всюду изъедены бородавками ржавчины. Тяжело охнув, этот аппарат, будто уткнувшись в непреодолимое препятствие, обреченно осел на шарнирах. Из распахнувшихся дверок, словно картошка в прореху мешка, высыпала свора кажется мужских особей. И одеждой, и поведеньем странные были особи. С головы до ног во всем грязно-болотном с черными пятнами да разводами, на головах – чулки рваные, в дырки лишь глаза отсвечивают. Да глаза ли? Серо-мутные стекляшки какие-то. Бесцветные, равнодушные, пустые. В руках палки суковатые, на поясе железки побрякивают. Казалось, что они меж болотных кочек прятаться собрались