Предновогодние хлопоты II. Игорь Иванович Бахтин
девочка? – Максим поставил стакан с чаем на табурет, закурил.
– Маленькая, беленькая, симпотуленька такая. Я тут в кресле отрубилась и «улетела». Мне такое привиделось, Максик, такое! Второй раз уже… вижу это. В первый раз не поняла я. Ну, сам знаешь, как это бывает по кайфу. Приход такой мягкий был и видосы прикольные, а после эта девчушечка случилась. Девчонка, такая симпотушечка, беленькая, волосики с завитушками и два бантика у неё розовые, глазки большие, знаешь такие, как у детей в японских мультиках. Топик у неё и юбочка, а ножки худенькие, худенькие, в белых гольфиках. И она весёлая такая бегает по полю, бегает, бегает, хохочет и одуванчики спелые сдувает, а они вверх, парашютиками белыми летят и летят, а она их ловит, прыгает и хохочет, и я с ней рядом смеюсь и радуюсь. Это в первый раз так было… ты, Максик, книжки всякие читаешь, много чего знаешь. Как-то ты говорил, что снов одинаковых не бывает. Точно не бывает. В смысле совсем одинаковых. Но вот тот же приход сегодня у меня случился. Опять эта же девочка… бегает опять, одуванчики, смех… точно так, как в прошлый сон. Только вдруг она споткнулась и упала и коленочки разбила. Я так хорошо это видела. Коленочки у неё в земле были, кожа лоскуточком на одном висит, и кровь течёт по ножке на белые гольфики. Перекорёжило меня, будто я сама упала. И тут девчоночка эта ко мне поворачивается, знаешь, как в кино бывает: лицо её ближе, ближе, ближе ко мне придвигается, после одни глаза на весь экран, и глаза эти плачут горько так горько, а голосочек издалека, как эхо: «Мамочка, мамочка. Мне больно, мамочка». И плачет, плачет. А после: «Мамочка, зачем ты меня бросила? Мы бы мамочка с тобой хорошо жили, я бы тебя любила и слушалась тебя».
– Ну и что в этом кино прикольного? – изучающе рассматривая её белое лицо с ввалившимися тёмными подглазьями, примечая, что веки её подёргиваются, а белки желтоваты, спросил Максим. – Раньше ты мне рассказывала, что с инопланетянами беседовала, причём в каком-то коровнике молоком парным их отпаивала, коров доить их учила. Теперь у тебя девочки коленки разбивают, мамочкой зовут.
– Нет, нет, Максик, – нервно захрустела пальцами Лана. – Нет, ты дослушай. Потом девочка ручкой грязной лицо вытерла, плакать перестала и строго говорит мне: «Ты, что не узнаёшь меня, мама? Злая ты, мама, злая и плохая!» – и кулачком мне погрозила! Взяла меня за руку, а рука холоднющая, ледяная. И тут, Максик, меня будто на батуте швырнуло, в кресле подкинуло. Глаза открыла, сердце выскакивает из груди, пот холодный со лба льёт, ты читаешь, свет в комнате горит, а в голове так ясно, ясно стало: это же моя доченька, понимаешь, дочюня моя?! Это она приходила!
– Что ты лепишь? Слушай, ты одной ногой уже в «дурке» стоишь, в натуре! Какая дочь? Чего ты? – поморщился Максим.
– У меня дочь была, – опустила голову Лана. – Я её в роддоме оставила.
– В натуре? – удивился Максим. – Ты ничего не говорила об этом.
– Не говорила. Я редко её вспоминаю. Так, мутно как-то всё помню. Роддом, кулёчек с ребёночком, мордашка красная…
– Выстрелило, – задумчиво произнёс Максим. – Так бывает. И у меня иногда выстреливает.