Лара. Алексей Николаевич Загуляев
т восемьдесят девятого года. Те, кто успел привыкнуть к такой роскоши, как искусственный свет, повозмущались немного, намеревались даже после весенней распутицы обязательно добраться до городских властей, расположенных в восьмидесяти километрах от поселения, но к тому времени, когда просохли непроходимые в межсезонье дороги, успели привыкнуть к новым обстоятельствам, и всю мощь своего праведного гнева направили на более практичные вещи – на огород, на охоту, на заботу о домашней скотине, без чего в Синих Раках не было возможности выжить. Один единственный генератор, имевшийся у Степана, бывшего некогда участковым, а теперь пребывающего на пенсии любителя покопаться во всякого рода механизмах, включался по вечерам на пару часов, начиная с конца сентября и до Нового года. Как правило, к третьему января кончалась солярка, и вся деревня погружалась во тьму до июня. Вооружённые керосиновыми лампами и лучинами, люди начинали по вечерам собираться у Павловых, пели грустные песни, вспоминали о прошлом, мечтали о будущем, но, в основном, пили ядрёный самогон, сделанный по рецепту и технологиям бабы Веры.
Так проходили годы. Кому-то из молодёжи удавалось иногда вырваться из этой тягостной реальности, но чаще всего, уезжая на заработки в город, они с концами там пропадали. Их жёны, иногда успевшие обзавестись потомством, оставались гадать о причинах такого расклада – то ли мужья их бросили, то ли случилось с ними что-то трагическое и непоправимое. В стране в ту пору набирали обороты девяностые – никому ни до кого не было дела. Последний комбайн из маленького колхоза «Светлый путь» оказался разобран и продан по запчастям; на овощебазе, расположенной в разрушенной ещё в тридцатых годах церквушке, догнивали остатки прошлогодней капусты; закрылись с концами библиотека и школа; бывший единственным в деревне врач, он же и акушер, из последних сил принимал у себя на дому прихворавших односельчан, выписывая бессмысленные рецепты, которые и предъявить-то было некому в радиусе сорока километров. Даже синие раки, которые и правда раньше иногда попадались в речке, исчезли, решив, что надо отсюда линять.
Помнили, как в девяносто четвёртом году явился в деревню какой-то начальник, судя по амбициям и величине живота, довольно влиятельный. Собрал в поле возле помойки весь оставшийся народ в количестве тридцати четырёх человек, громко, будто окружали его глухие или умственно отсталые, оповестил о том, что скоро проведут в деревню газ и дорогу, пожелал всем терпения и веры в скорое процветание и так же скоропалительно исчез, призвав раскрывших рот синераковцев голосовать при случае за него. Люди почесали затылки, подумали, что, может быть, отремонтируют хотя бы клуб, чтобы можно выло организовать там избирательный участок, но уже на следующий день и помнить забыли о чудесном явлении толстого мужика. И жизнь вернулась в прежнее неспешное русло.
Похожая на всех участь не обошла стороной и Лару. Когда ей исполнилось два годика, отец, полный энтузиазма, отправился на «большую землю» за большими деньгами. И, само собой, назад уже не вернулся. Остались они вдвоём с мамой Люсей. Та первое время искренне старалась как-то справиться в одиночку с хозяйством, но через три года сдалась. Лара, которую давно перестали называть полным именем Лариса, помнила тот момент, когда из мамы будто разом, в одно мгновенье ушла жизнь. Девочка ощутила это физически – словно разряд электричества жгучей волной прошёлся по щуплому тельцу Лары – это мамина душа последний раз вспыхнула, чтобы уже навсегда погаснуть. Постороннему человеку могло казаться, что мама Люся продолжает жить – она передвигалась на двух ногах, месила руками тесто, доила козу, собирала в курятнике у наседок яйца… Но всё это происходило механически, как мерцание звезды, продолжающей светиться на ночном небе, но на самом деле уже давно мёртвой. То посреди приготовления теста, опустив загорелые руки в муку, мама вдруг замирала, превращаясь на целую минуту в безжизненную восковую фигуру, то, наклонившись над козой, застывала надолго в такой позе, не на шутку пугая животное. Ещё через полгода мама почти перестала готовить, перестала сажать лук и картошку; даже коза однажды куда-то ушла и, как отец, не вернулась. Мама начала всерьёз прикладываться к спиртному и меняться в лице. В доме у Павловых перестали звучать тягучие переливы печальных песен, сменившись пьяными криками. Генератор у Степана окончательно вышел из строя, да и сам бывший участковый слёг после инсульта и спустя четыре месяца тихо, так что даже поняли это только на третий день, покинул Синие Раки, отправившись в лучший из всех миров.
Лару спасла бабушка. Если бы не она, то неизвестно, чем закончилась бы её жизнь, так и не успев толком начаться. Девочка всегда знала о её существовании, но никогда раньше не видела, по крайней мере, не помнила ни её лица, ни её присутствия в доме. Знала только, что она есть, что зовут её Роза и что живёт она одна, в избушке, затерянной где-то глубоко в лесной чаще, на границе бескрайних топей. Дорогу к ней ведали несколько человек из деревни. И если в какой-то из семей случалось несчастье – будь то человеческая болезнь, неурожай или внезапный падёж скота, – то сию же минуту снаряжали в чащу гонца. Бабушку Розу все считали колдуньей, имя её произносили шёпотом, очень боялись и, может быть, даже недолюбливали из-за зависти к её непохожести на них самих, убогих, заточённых в этот лесной загон и бессильных