Остров мертвых. Умереть в Италбаре. Роджер Желязны
Вот так. Оставьте эту штуку лежать – и немного погодя залив заберет ее обратно. Так уж заведено. Ах да – а еще раньше он просто-таки кишел презервативами: обмякшими полупрозрачными свидетельствами инстинкта продолжить род, но не сегодня; порой они были расписаны броскими рисунками или слоганами, порой у них на конце было перышко. Я слышал, теперь презервативов почти не осталось; они ушли той же дорогой, что и автомобили «Эдсел», клепсидры и крючки для застегивания пуговиц, их разгромили и повергли в прах противозачаточные таблетки, которые заодно еще и грудь увеличивают, так что кто станет жаловаться? Порой, исхлестанным солнечными лучами утром, прогуливаясь на пляже под свежим бризом, помогавшим мне забыть, что я нахожусь в реабилитационном отпуске с маленькой и тщательно локализованной войны в Азии, лишившей меня младшего брата, я слышал резкие птичьи крики, хоть и не видел никаких птиц. Они вносили элемент тайны, которая делала сравнение неизбежным: жизнь немало напоминает мне пляжи Токийского залива. Случиться может что угодно. На берег то и дело выбрасывает странные и неповторимые вещи. Я – одна из них, и вы тоже. Какое-то время мы проводим на пляже, возможно, даже бок о бок, а потом эта хлюпающая, вонючая, холодная тварь проводит по нему жидкими пальцами распадающейся руки и снова утаскивает кое-какие из вещей. Таинственные крики птиц – это загадка человеческого существования. Голоса богов? Быть может. Наконец – давайте уж зафиксируем это сравнение на стене как следует, прежде чем покинуть комнату, – есть две причины, по которым я его вообще туда повесил: иногда, полагаю, волей какого-нибудь капризного течения унесенные вещи могут возвратиться на пляж. Я ни разу не видел, чтобы такое случалось, но, возможно, я просто недостаточно долго ждал. А еще какой-нибудь прохожий может подобрать одну из них и унести прочь от залива. Узнав, что первое из этих событий, возможно, случилось в реальности, для начала я проблевался. Предыдущие три дня я развлекался тем, что выпивал и вдыхал испарения экзотического растения. Затем я выгнал из дома всех гостей. Шок – великолепный отрезвитель; я знал, что второе из этих событий – унос выброшенной на берег вещи прочь от залива – возможен, потому что именно это случилось со мной, но никогда не думал, что и первое воплотится в жизнь. Поэтому я принял таблетку, которая с гарантией должна была привести меня в норму за три часа, засел в сауну, а после растянулся на огромной кровати, в то время как слуги – механические и иные – занимались уборкой. Потом меня начала бить дрожь. Мне было страшно.
Я – трус.
Есть множество вещей, которые меня пугают, и все они – из тех, над которыми у меня нет никакой или почти никакой власти, вроде Большого Древа.
Я приподнялся на локте, взял с прикроватной тумбочки конверт и еще раз взглянул на его содержимое.
Ошибка исключалась, особенно когда подобное послание адресовалось мне.
Я принял доставленный экспресс-почтой конверт, положил в карман пиджака и открыл, когда нашлась свободная минутка.
А потом я увидел, что это шестой снимок, и проблевался, и прервал вечеринку.
Это была три-дэ фотография Кэти, одетой в белое, и, судя по дате, сделали ее месяц назад.
Кэти была моей первой женой – быть может, единственной женщиной, которую я любил, – и с тех пор, как она умерла, прошло больше пятисот лет. Этот последний момент я объясню чуть позже.
Я внимательно изучил снимок. Шестой из тех, которые я получил за такое же количество месяцев. На них были запечатлены разные люди, но все они были мертвы. Уже несколько веков.
За спиной у Кэти виднелись скалы и синее небо – вот и все.
Эту фотографию могли сделать в любом из мест, где есть скалы и синее небо. И она с легкостью могла оказаться фальшивкой – теперь есть люди, способные подделать что угодно.
Но есть ли теперь кто-то, знающий достаточно, чтобы отправить ее мне, и зачем ему это делать? Никакого письма в конверте не обнаружилось, лишь фотография, и так же было со всеми предыдущими – снимками моих друзей, моих врагов.
И все это заставило меня вспомнить о пляжах Токийского залива, да еще, пожалуй, об Откровении Иоанна Богослова.
Я укрылся одеялом и лежал в искусственных сумерках, которые включил в полдень. Мне было спокойно все эти годы, так спокойно. А теперь рана, которую я считал затянувшейся, зажившей, аккуратно зарубцевавшейся и забытой, вскрылась, и я истекал кровью.
Если был хоть малейший шанс, что в своей трясущейся руке я сжимаю правду…
Я отложил ее в сторону. А потом задремал, и теперь не могу вспомнить, какая такая тварь, выбредшая из безумных коридоров сна, заставила меня так вспотеть. Уверен, что это к лучшему.
Проснувшись, я принял душ, натянул свежую одежду, торопливо поел и, прихватив кувшинчик кофе, отправился в свой кабинет. Когда я еще работал, то называл его офисом, но лет тридцать пять назад изжил эту привычку. Я прошерстил отобранную и отсортированную почту за последний месяц и нашел то, что искал, посреди просьб о деньгах от каких-то странных благотворительных фондов и каких-то странных личностей, которые намекали, что, если я не отреагирую, они меня взорвут, четырех предложений прочитать лекции,