Эпикуреизм. Уильям Уоллес

      Глава I. Введение

      Когда римский император Марк Аврелий в конце второго века нашей эры решил дать императорскую санкцию высшему учению римского мира путем государственного финансирования философской профессуры, он обнаружил четыре школы или секты, разделяющие общественное расположение и привлекающие в своих направлениях лучшие мысли того времени. Этими школами были школа Платона, известная как академическая; школа Аристотеля, известная как перипатетическая; школа Зенона, известная как стоическая; и школа Эпикура, известная как эпикурейская. Не без причины четвертая школа продолжала быть известной по имени своего основателя, которое она не променяла, на другие, на эпитет, взятый из какой-нибудь излюбленной местности. До самого конца своей карьеры эпикурейская секта благоговейно и любовно хранила память о своем учителе, которому его последователи единодушно приписывали свое освобождение из тисков суеверий, недостойных страхов и желаний, «член другой школы мог бы утверждать в отношении своих учителей определенную беспристрастность критического рассмотрения. Если Платон и Сократ были дороги платонисту, то истина была еще дороже. Но для эпикурейца вера в характерные для него доктрины сочеталась с привязанностью к памяти основателя его вероучения и очеловечивала его.

      Из четырех школ две были более древними, чем остальные. Академики и перипатетики опередили стоиков и эпикурейцев более чем на полвека; они продолжали существовать и процветать еще долго после того, как младшие секты угасли в молчании. Но в течение четырех столетий, когда эпикурейская и стоическая доктрины получили широкое распространение, с 250 г. до н. э. по 150 г. н. э., две другие школы были оттеснены на задний план и оставлены всеми, кроме нескольких исповедующих их учеников. В римском мире стоическая и эпикурейская системы разделили между собой голоса почти всех, кто вообще хотел думать. Платон и Аристотель были почти неизвестны, так как две школы, которые исповедовали, что черпали свое первоначальное вдохновение у этих мастеров, быстро отдалились от определенной доктрины своих лидеров. Доктрина Платона и Аристотеля была такого рода, которую в наше время мы бы назвали идеализмом. Ее поддерживал энтузиазм познания, и ее несла огромная волна интеллектуальной энергии. Платон и Аристотель собрали зрелые плоды в том афинском саду, где Перикл, Фидий и Софокл наглядно продемонстрировали весеннюю пору цветения и яркости. Опираясь на накопленную за столетие афинского могущества и великолепия силу, они бесстрашно подняли глаза на мир и попытались раскрыть его замысел и смысл как дома человечества – человечества, которое они видели вокруг себя и чувствовали внутри себя. Они пытались проследить ступени длинной лестницы средств и целей, которые, по аналогии с тем, что они видели в своих типах человеческого общества, по их мнению, должны были быть найдены и в мире природы. Они смотрели на все в природе и в человечестве как на реализацию идеи, как на этап в развертывании правящего принципа.

      Для Платона все было продуктом "идеи Блага"; для Аристотеля все было ступенью в развитии целей разумной Природы. Существовать для них обоих означало воплощать или выражать идею, или план. Вершиной всего сущего, принципом и центром явлений человеческого и природного мира был творческий замысел или интеллект, постоянно осуществляющий себя в деятельности, вечно продуктивный, сознательно наблюдающий и охватывающий несколько своих проявлений. Вопрос о материалах, используемых для осуществления этих планов, был замечен этими мыслителями лишь постольку, поскольку он служил иллюстрацией процесса реализации. По крайней мере, в значительной степени это относится к Платону, в меньшей – к Аристотелю.

      Точкой, на которой обе школы изначально делали наибольший акцент, рядом со своим фундаментальным принципом, был анализ порядка и сплетения бытия как разумной системы. Они сосредоточили свое внимание на связи одной идеи с другой, на соотношении между одним этапом в сложной схеме актуального существования и другим. Сводить и разделять, видеть различия там, где они скрыты, и находить сходство между различными вещами, различать и связывать виды и классы – вот, по Платону, основная работа той дискуссии или беседы (диалектики), которая является истинным искусством философа. Другими словами, точка, к которой сходится его интерес, в отличие от областей, в которых этот интерес действует, – это то, что в более поздний период будет названо отчасти логикой, отчасти метафизикой. Это метафизика, когда предполагается, что рассматриваемые отношения и связи являются реальными, лежащими в основе отношений в существующих объектах мира. Это логика, когда эти отношения и связи рассматриваются как способы нашего мышления, средства или методы, с помощью которых мы как разумные существа стремимся постичь и рационально осмыслить объекты природы и искусства. Что касается Платона, то едва ли можно сказать, когда мы находимся в метафизике, а когда в логике. Идеи, которые являются обитателями логического рая, которые представляют собой образцы, воплощенные в природе, в его собственных сочинениях не совсем отделены от идей, которые возникают у разума, когда он достигает знания. Но у Аристотеля разграничение