Функция: вы. Юлия Домна
та посерьезнее слез. К нему прилагался не менее серьезный случай, но сама девочка была обычной. Как сточенный карандашик. Свечной огарок. Она мало отличалась от тех, кого женщина в красном пиджаке, она же мужчина в черной рясе, они же ребенок в желтых кроссовках и старик с льняной астрой на воротничке, уводили прежде в лабиринт.
Мальчик был другим. Мальчик пришел сам.
– Перво-наперво поднимись с колен. Я не ангел и прибыл не свыше. Меня не трогает жар твоих речей. Как и не интересует душа в товарно-денежном отношении.
– Но вы вняли моей молитве, – прошептал мальчик и не двинулся.
– Ты читал ее вслух.
Мольбу он лил у ладановых свеч минут пять: про жизнь, смерть и любовь, в которых не делал различий. А слез не было; ни всхлипов, ни дрожи. Только слова, и все – такие честные, но даже не смыслом, а тихим, сухим до наждачки голосом; тонкой серебрянкой намерения. Спасти девочку. Маленькую девочку. Почти мертвую девочку, которую он не знал.
До мальчика мужчина в черной рясе собирался найти кого-то сам. Выйти на крышу в униформе медбрата и пообещать тому, кто смотрел через край:
– Я могу прекратить это иначе.
И продолжить тому, кто сжимал горсть таблеток:
– Я могу придать этому смысл.
И открыть дверь тому, кто знал, что она открыта, но все равно отказался выходить:
– Мир таков, потому что таков. Он слишком долго думал, что смысл жизни в выживании, и часть законов не обратить. Но теперь мир знает, что был неправ. Он просит тебя об одолжении. Где-то есть человек, который может многое исправить. Но у него нет твоего выбора – мир слишком долго не думал о себе. Так что, если тебе не нужны твоя жизнь, твое будущее…
И твое, шагающий через край.
И твое, глотающий таблетки.
И твое, не видящий открытой двери.
– Отдай их мне. А я – ему. И пойдем со мной.
Иными словами, это мужчина в черной рясе должен был просить спасти девочку – не наоборот. Но тех, других, еще предстояло найти, а мальчик пришел сам. Он был рядом и потому раньше всех увидел, что от девочки остались крупинки.
– Там много умирающих девочек, – напомнил мужчина. – Почему именно она?
Не то чтобы такие вопросы были в регламенте. Не то чтобы ответ что-то изменил.
– У Кристы есть дар, – сказал мальчик просто, как о данности. Как о цвете неба и травы.
– Пройдут годы, прежде чем ее дар возымеет силу, а сама она – значение. Сейчас Криста никому не может помочь.
Только теперь мальчик по-настоящему удивился:
– Если бы Криста никому не могла помочь, как бы я узнал, что у нее есть дар?
Мужчина посчитал это хорошим вопросом.
– Что ж, пусть, – молвил он.
Возможно, слегка патетично. Но он был в черном – не в красном, не в белом; и он очень давно не уводил в лабиринт детей.
Огарки с карандашиками испугались, увидев мальчика. Их род не должен был так быстро молодеть. Особенно от маленьких спичек, что снаружи могли прояснить столько темных ночей, а здесь так быстро и глупо погаснут. Воцарившееся смятение напомнило мужчине в черной рясе о самом скверном. В далекой библиотеке с арочными окнами, переплетая книгу, в которой не хватало начальных страниц, он негромко бормотал:
– Кто и как это упустил…
Когда дети, покидая мир, перестали плакать?
Часть I
Глава 1
Два больше двух
Восемь лет спустя
Ариадна двигалась вдоль картин, как мимо голых стен, – равнодушно. Приобретенный иммунитет к искусству экономил ей слова.
– Согласись, в этом что-то есть, – не сдавался я.
– Трата времени, – сказала Ариадна.
Мы были здесь впервые, но интернет уверял: галерея «Синий черный» давно сияла на изменчивом небосводе современного искусства. Силуэтом стеклянное здание напоминало танцующую пару, в которой один преклонил колени, а другой не сполна это оценил.
– У неё свое творческое видение…
– Говорят, оно есть в МКБ.
Черные и синие полотна, краски на которых были замешаны со строительным мусором, не имели рам. Форм, привычных для картин, тоже. Не только из-за торчащих наружу прутов или скрученных в рожки листов перфорированного железа – нет; картины были как большие кляксы. Мрачные, разрозненные, прямиком из психиатрического теста, ими рябили все поверхности зала (то есть без шуток, даже пол), за исключением фасадной витрины в три этажа мерцающего стекла.
В общем, я остановился. Во всех отношениях.
– Кто говорит? – вздохнул напоследок.
– Кто-то говорит, – сказала Ариадна и ушла.
Некоторое время я рассеянно смотрел ей в спину, затем обернулся на зал. Не считая картин, здесь всё было белым: стены, свет, отполированный до свойств льда паркет, но главное – скульптура гигантского