Боль прошлого. Понимание и исцеление психологической травмы. Эдит Широ
беспорядки на улицах создают раскол внутри общин, а возросшая жестокость со стороны полиции, рост числа самоубийств и случаев домашнего насилия только подливают масла в огонь. И как будто нам этого мало, чтобы поставить под сомнение безопасность мира, в котором мы живем, – пришел вирус COVID-19, всемирная пандемия, перевернувшая все с ног на голову и оставившая людей с чувством страха и одиночества.
И неудивительно. Многие потеряли работу, в то время как работа других подвергала их риску заболеть или умереть. Распорядок дня перестал иметь какое-либо значение, люди задались вопросом, вернется ли все когда-нибудь в нормальное русло. Миллионы людей на некоторое время были изолированы от семьи и друзей, что лишь усугубляло их страдания. Пандемия затронула глубоко укоренившиеся коллективные раны одиночества. А коллективная травма – это наша тихая, непризнанная эпидемия.
Все вышеперечисленное является травмой. Как бы нам ни хотелось, чтобы было иначе, но травма неизбежна, благодаря ей мы чувствуем себя живыми, это часть жизни. Это чувство, возникающее в результате некоего события, ощущение, будто мир рухнул и теперь представляет собой опасное, непредсказуемое место, а в конце пресловутого туннеля нет никакого света. Все, что мы считали правдой, больше не имеет смысла, и мы остаемся с изнуряющим чувством безнадежности и растерянности, и часто мы обзаводимся проблемами физического и психического здоровья, которые остаются с нами до конца жизни. Неудивительно, что люди хотят знать, как избежать травмы или, по крайней мере, быстро оправиться от боли. Они хотят знать, как развить в себе жизнестойкость, чтобы как можно быстрее вернуться к жизни, которая у них была до трагедии; им хочется понять, как оградить себя и тех, кого они любят, от будущих страданий. Позже в книге я расскажу о том, почему жизнестойкость может стать препятствием на пути посттравматического роста.
Если травма действительно разрушает наши глубочайшие представления о мире и нашем месте в нем, можно ли вообще вырасти на такой почве? Действительно ли травма может стать катализатором положительных изменений? И как так выходит, что некоторые люди могут пережить ужасный опыт и годами страдать от боли, едва ли способные функционировать, в то время как другие, пережившие то же самое травмирующее событие, не только преодолеют его, но и даже сделают свою жизнь лучше – не вопреки своему опыту, а благодаря ему? В этом парадокс травмы: она обладает как способностью разрушать, так и способностью трансформировать.
Этот парадокс и подпитал мое желание работать клиническим психологом, которым я являюсь уже больше 20 лет. Кому-то может показаться неуважительным или даже неверным настаивать на том, что рост и трансформация могут возникнуть из ужасающей трагедии. И все же это возможно. Я вновь и вновь становлюсь свидетелем подобного опыта, работая с людьми, которые пострадали от неудачной любви и потери близких, домашнего насилия и катастрофических заболеваний; я наблюдала этот эффект в сообществах, переживших худший опыт: пытки, разрушительные последствия войн, глобальные пандемии, безжалостный расизм, насилие и серьезные разрушения в результате стихийных бедствий. И я знала, что травма так работает, задолго до того, как стала клиническим психологом.
Личная заинтересованность: мой интерес к травме длиною в жизнь
Мое увлечение вопросами травмы началось еще в детстве и носит глубоко личный характер. Каждое поколение моей семьи с обеих сторон сильно пострадало от травм. Мои бабушка с дедушкой пережили холокост и были единственными членами своих семей, выбравшимися живыми из нацистских лагерей смерти. Я также внучка сирийских беженцев, которые покинули родную страну и прошли пешком от Алеппо до Израиля с шестью маленькими детьми. Моя бабушка тогда была беременна и родила в горах при Блудане, у нее не было другого выбора, кроме как продолжать путь дальше. Я дочь еврейских иммигрантов, которые бежали от политических, религиозных и социальных преследований и добрались до Южной Америки. Я стала одной из немногих евреек в Венесуэле, а позже иммигранткой из латиноамериканского меньшинства, приехавшей на учебу и работу в Соединенные Штаты. Я на собственном опыте испытала влияние миграции и многонациональных условий. Я знаю, каково это – подвергаться дискриминации в своем собственном районе и городе. Это тоже травмирует.
Опыт моих бабушки и дедушки по материнской линии, которых я с детства ласково называла Наной и Лалу, сыграл особую роль в моем интересе к сложностям травмы и в конечном счете дал дорогу моим исследованиям и клинической практике. Нана и Лалу родились в Трансильвании (сейчас – Румыния). Нана была единственным ребенком в бедной семье и жила в городе Орадя. Ее отец был игроком, а мать пыталась свести концы с концами, занимаясь шитьем и перебиваясь случайными заработками. Нана чувствовала себя ужасно одинокой и находила утешение в чтении книг, музыке и рисовании. Во время войны Нану и ее родителей перевезли в Освенцим, где быстро разлучили. Больше она их не видела.
Нана сильно страдала в концентрационных лагерях, подвергаясь ужасающим издевательствам со стороны надзирателей. В конце концов ей удалось сбежать, и она пешком добралась до общины, в которой обосновалось несколько выживших. Там она познакомилась с