Пройти по краю. Евгений Васильевич Черносвитов
>Портрет Василия Макаровича Шукшина, написанный для Евгения Васильевича Черносвитова и подаренный ему, известным советским художником, ленинградцем, другом Евгения Васильевича Черносвитова, Анатолием Захариевичем Давыдовым.
Вступление
Что ж, и хорош: а коль хочешь мое мнение знать, то больше дурен. Сама видишь какой человек, больной человек!
Я думаю, что люди вообще ошибаются, когда считают, что лишь повседневное представляет реальность, а все остальное ирреально. В широком смысле страсти, идеи, предложения столь же реальны, как факты повседневности, и более того – создают факты повседневности. Я уверен, что все философы мира влияют на повседневную жизнь.
Книга – это попытка вновь услышать голос В. М. Шукшина, жгучее желание узнать от него с а м о е сокровенное, то единственное вещее с л о в о, которое дано произносить только пророкам.
Что он оставил нам? Абсолютное убеждение, что «нравственность есть Правда», и полный растерянности вопрос: «Что с нами происходит?» Сначала одно, затем другое. Не в этих ли пределах пульсирует мысль Шукшина? «Большое видится на расстоянии», – сказал горячо любимый им поэт. И в р е м я есть это «расстояние», и традиция есть оно. Все есть для того, чтобы остаться наедине с мыслями (или, вернее, «думами») В. М. Шукшина. Но может быть, время, фиксирующее м ы с л ь и переводящее ее в историю, и есть традиция?
Написано о Шукшине много. Георгий Бурков вспоминает, что Василий Макарович часто говорил: «Наста нет скоро время, придет пора нам расшифровываться». Еще одна загадка между правдой и растерянностью. Передо мной разные книги о В. М. Шукшине, о его творчестве. Ни история, ни традиция без этого необходятся. Это и нам не обойти. Подберем цитаты1.
Коробов пишет: «…Василий Макарович, только слегка „прячась“ за героями, будет нередко проводить именно собственные выстраданные мысли о жизни современности». Л. А. Аннинский, говоря о «шукшинской мифологии», признается: «Не знаю, есть ли в этой „мифологии“ внешняя логичность, но внутренняя последовательность в ней есть. И есть система, выстраданная жизнью». И дальше: «…Шукшин был, конечно, – по нравственному отношению к вещам – настоящим, прирожденным философом… Шукшин был философ в русской традиции, когда система воззрений выявляется в „окраске“ самого жизненного пути, когда она растворена в творчестве и изнутри насыщает, пропитывает его, не кристаллизируясь в „профессорскую“ схему. Все крупные русские писатели были философами…» Сам Шукшин говорил: «Три вещи надо знать о человеке: как он родился, как женился, как умер». Прав Виктор Горн: требуется немалая художественная (да и человеческая!) сила, чтобы достоверно, художественно, убедительно показать смерть. Его, Шукшина, смерть – глубоко символическое событие. Он ведь умер дважды: публично в образе Егора Прокудина («Он свою удивленную смерть предсказал всенародно в картине», – писал А. Вознесенский) и т а й к о м, «без сожаления и страха» ночью на 2 октября 1974 года у себя в каюте «Дуная».
Кто-нибудь обязательно раскроет содержание и проследит генезис художественно-философского понятия ч у д и к. Ведь реальность его в классической русской литературной традиции несомненна. Это понятие далеко не однозначно. Обратим внимание лишь на некоторые моменты, философское осмысление которых помогло бы, на наш взгляд, раскрыть феномен ч у д и к а и ч у д а ч е с т в а на Руси. Пусть читатель примет это как психотерапевтический прием, который позволит нам остаться наедине с Шукшиным.
Красная площадь, 2. В самом центре нашей Родины находится храм Василия Блаженного. Десятая церковь собора Покрова, что на Рву, сооружена над могилой известного в конце XVI века в Москве юродивого. Собор с тех пор в честь его переименован. В конце XVII века ставят одиннадцатую церковь Покровского собора, опять же над могилой юродивого, Иоанна Блаженного, похороненного здесь еще почти сто лет назад. Любовь всенародная? И ненависть всенародная – «собаке собачья смерть!» – это на гибель Гришки Распутина. Борис Годунов гением Пушкина на веки вечные связан с Николкой юродивым. Юродивый, по определению Д. С. Лихачева и А. М. Панченко, переводит себя в «особую систему значений» и таким образом добивается «обновления вечных истин». Но как разнообразны и разновелики юродивые! Ф. М. Достоевский в образе «Идиота» стремился показать «положительно прекрасного человека». В поисках решения этой «труднейшей задачи» он обращается к опыту не только русской, но и мировой художественной литературы. «…Из прекрасных лиц в литературе христианской, – писал Достоевский С. А. Ивановой, – стоит всего законченнее Дон Кихот. Но он прекрасен единственно потому, что в то же время и смешон. Пиквик Диккенса (бесконечно слабейшая мысль, чем Дон Кихот, но все-таки огромная) тоже смешон и тем только и берет. Является сострадание к осмеянному и не знающему себе цены прекрасному, а стало быть, является симпатия и в читателе. Это возбуждение сострадания и есть тайна юмора». Главное устремление князя-«идиота» Достоевский определяет так: «…восстановить и воскрасить человека».
В списке литературы указаны все цитируемые произведения и страницы.