Пунин и Бабурин. Иван Тургенев
ербовой печатью. Бабушка надела очки, прочла письмо…
– Сам он тут? – спросила она.
– Чего изволите? – робко проговорил Филиппыч.
– Бестолковый! Тот, кто привез письмо, – тут?
– Тутот-ка, тутот-ка… В конторе сидит.
Бабушка погремела своими янтарными четками…[1]
– Вели ему явиться… А ты, сударь, – обратилась она ко мне, – сиди смирно.
Я и так не шевелился в своем уголку, на присвоенном мне табурете.
Бабушка держала меня в ежовых рукавицах!
Минут пять спустя вошел в комнату человек лет тридцати пяти, черноволосый, смуглый, с широкоскулым рябым лицом, крючковатым носом и густыми бровями, из-под которых спокойно и печально выглядывали небольшие серые глаза. Цвет этих глаз и выражение их не соответствовали восточному складу остального лица. Одет был вошедший человек в степенный, долгополый сюртук. Он остановился у самой двери и поклонился – одной головою.
– Твоя фамилия Бабурин? – спросила бабушка и тут же прибавила про себя: «Il a l’air d’un arménien»[2].
– Точно так-с, – отвечал тот глухим и ровным голосом. При первом слове бабушки: «твоя» – брови его слегка дрогнули. Уж не ожидал ли он, что она будет его «выкать», говорить ему: вы?
– Ты русский? православный?
– Точно так-с.
Бабушка сняла очки и окинула Бабурина медлительным взором с головы до ног. Он не опустил глаз и только руки за спину заложил. Собственно, меня больше всего интересовала его борода: она была очень гладко выбрита, но таких синих щек и подбородка я отроду не видывал!
– Яков Петрович, – начала бабушка, – в письме своем очень тебя рекомендует, как человека «тверёзого» и трудолюбивого; однако отчего же ты от него отошел?
– Им, сударыня, в их хозяйстве другого качества люди нужны.
– Другого… качества? Этого я что-то не понимаю. – Бабушка снова погремела четками. – Яков Петрович мне пишет, что за тобою две странности водятся. Какие странности?
Бабурин легонько пожал плечами:
– Не могу знать, что́ им угодно было назвать странностями. Разве вот, что я… телесного наказания не допускаю.
Бабушка удивилась:
– Неужто ж Яков Петрович тебя наказывать хотел?
Темное лицо Бабурина покраснело до самых волос.
– Не так вы изволили понять меня, сударыня. Я имею правилом не употреблять телесного наказания… над крестьянами.
Бабушка удивилась больше прежнего, даже руки приподняла.
– А! – промолвила она наконец и, нагнувши голову несколько набок, еще раз пристально осмотрела Бабурина. – Это твое правило? Ну, это мне совершенно все равно; я тебя не в приказчики прочу, а в конторщики, в писцы. Почерк у тебя каков?
– Пишу я хорошо-с, без ошибок орфографических.
– И это мне все равно. Мне – главное, чтобы четко было, да без этих прописных новых букв с хвостами, которых я не люблю. А какая твоя другая странность?
Бабурин помялся на месте, кашлянул…
– Быть может, господин помещик изволил намекать на то, что я не один.
– Ты женат?
– Никак нет-с… но…
Бабушка нахмурилась.
– Со мной живет одно лицо… мужеского пола… товарищ, убогий человек, с которым я не расстаюсь… вот уже, почитай, десятый год.
– Он твой родственник?
– Нет-с, не родственник – товарищ. Неудобств от него никаких по хозяйству произойти не может, – поспешил прибавить Бабурин, как бы предупреждая возражения. – Живет он на моих харчах, помещается в одной со мной комнате; скорей пользу он должо́н принесть, так как грамоте он обучен, без лести сказать, в совершенстве и нравственность имеет примерную.
Бабушка выслушала Бабурина, пожевывая губами и щурясь.
– Он на твоем иждивении живет?
– На моем-с.
– Ты его из милости содержишь?
– По справедливости… так как бедного человека обязанность есть – помогать другому бедному.
– Вот как! Впервое слышу. Я до сих пор полагала, что это скорей обязанность богатых людей.
– Для богатых, осмелюсь доложить, это занятие… а для нашего брата…
– Ну, довольно, довольно, хорошо, – перебила бабушка и, подумав немного, промолвила в нос, что всегда было дурным знаком: – А каких он лет, твой нахлебник?
– Моих лет-с.
– Твоих? Я полагала, он твой воспитанник.
– Никак нет-с; он мой товарищ – и притом…
– Довольно, – вторично перебила бабушка. – Ты, значит, филантроп[3]. Яков Петрович прав: в твоем звании – это странность большая. А теперь поговорим-ка о деле. Я тебе растолкую, какие будут твои занятия. Да вот еще насчет жалованья… Que faites vous ici?[4] – прибавила
«Il a l’air d’un arménien» (
Que faites vous ici? (