Сиреневый cад. Лара Вивальди
ждый раз я чувствовала облегчение. Работы не было, поэтому, несмотря на стаж и хорошее образование, приходилось работать там, где оставалось.
Если честно, мне нравилась моя работа. Помогая людям, я всегда чувствовала радость и понимала, что я живу не зря. Я любила всех людей, окружавших меня, каждого знакомого и даже каждого случайного прохожего. Я любила людей, несмотря на их недостатки. Меня никогда не привлекала архитектура или даже природа. Всё, что никак не касалось характера, поступков, жизни человека, не было для меня интересным. Я не была общительной, но мне очень нравилось то, что люди довольно часто мне ведали о своей жизни. Мне это доставляло невероятное удовольствие. Я замечала как им, – часто одиноким, никому ненужным людям, – сразу же становилось лучше после разговора со мной. Я старалась не давать им советов и не хотела учить их жизни, так как считала это неверным. Каждый должен сам понимать, как ему следует поступать.
Работа была не из лёгких. И мне никогда не было скучно. На моей смене часто происходило что-либо: то ли кто-нибудь заболевал, иной раз умирал. Нужно быть бездушным человеком, чтобы спокойно относиться к своей работе. Дом престарелых – это то место, из которого люди уже никогда не уходят сами на своих двоих, их выносят вперёд ногами, и только.
Другие работники воспринимали смерть вполне нормально. Они никогда не были привязаны к кому-либо из стариков столь сильно, как я. Каждая смерть была для меня ударом, каждая оставляла в моей памяти след. Я часто плакала и никак не могла подавлять в себе чувство жалости к умершим и умирающим. Подолгу размышляя о смерти, понимая её естественность и неизбежность, я испытывала чувство постоянного страха.
Спустя некоторое время, я всё же научилась, не то чтобы подавлять свои чувства, а скрывать их от самой себя. Даже дети стали замечать во мне изменения. Они говорили, я стала серьёзной, а слово «серьёзный» я часто понимала как бесчувственный. И я отнюдь не хотела быть такой.
Стоял февраль, вернее он уже близился к концу.
В наших краях это мерзкое время: холодно, пасмурно, грязно. Единственное, что радовало – весна, до которой оставалось всего ничего. Я сидела у себя в кабинете, только что закончила работу с документами. Через минут пятнадцать я собираюсь навестить миссис Лоуренс, которая утром жаловалась на головную боль. Она была метеозависимой, как и многие другие, но страдала от этого больше остальных.
Я взглянула в окно – всё также хмуро и ужасно, как всегда. Когда-то я мечтала переехать в Юму, но так и не решилась. В феврале я очень часто вспоминаю об этом, и признаюсь, что жалею о том, что всё же не решилась.
Я резко перевела свой взгляд на картину, висящую на стене. Она всегда поднимала мне настроение и заставляла улыбаться. Её нарисовал мой старший сын. Раньше он увлекался художеством, но поступив в университет, он совсем позабыл о своём увлечении и с головою погрузился в учёбу, с мечтою вырваться отсюда. На картине был изображён деревенский домик в Подмосковье, узкая тропинка и большой куст цветущей сирени, склонившийся книзу, как немощный старичок.
Я была той ещё мечтательницей. Я могла часами смотреть на картину, представляя, что мы с детьми все вместе идём по этой самой тропинке к дому родителей, и как мы останавливаемся у куста сирени, и как любуемся им.
Родители не раз спрашивали меня, растёт ли у нас сирень. В энциклопедии сказано, что сирень распространена в диком состоянии в Юго-Восточной Европе и Азии, но это не исключает того, что она, действительно, встречается у нас в США. В нашем штате её нет, но я знаю, она растёт в Нью-Йорке, – преимущественно в Рочестере, – и в Калифорнии, – её там называют «California rose». Однако, многие, кто когда-либо застигал цветение сирени в России, признаются, что в Америке она не пахнет столь сладко, как на моей родине.
Мы переехали в США в 1991-м, после распада СССР. Я накануне вышла замуж за своего давнего школьного друга. Мы не о чём не размышляли тогда столь тщательно; я имела довольно небольшое представление об Америке и очень слабо владела английским. Мои родители остались там, в Подмосковье. Они ни разу не приезжали к нам, а мы навещали их всего четыре раза…
– Миссис Фостер, – раздалось из-за двери. (Я стала миссис Фостер, когда вышла замуж во второй раз, сем лет тому назад.) Спустя секунду дверь приоткрылась; это была одна из санитарок. – Миссис Лоуренс жалуется на сильную головную боль и зовёт вас.
– Сейчас, сейчас! – спокойно произнесла я. И, прихватив с собою автоматический тонометр, отправилась вслед за санитаркой.
II
Я возвращалась домой поздно. Иной раз могла задержаться на работе до одиннадцати. Я всегда дожидалась того момента, когда всё стихнет, во всех комнатах погаснет свет и раздастся громкий храп мистера Гордона Либермана. Только потом я решалась уйти домой со спокойной душой и принималась размышлять о домашних заботах.
Я медленно прошла мимо комнаты Элеонор Белл, задержав дыхание. Она спала очень чутко, я не хотела её разбудить. А пол, возле двери, ведущей в её комнату, как назло, очень пронзительно скрипел. Я быстро, но очень тихо