Биография кота Василия Ивановича, рассказанная им самим. Иван Генслер
го бы стоило; а, во-вторых, если здраво рассудить, на что нам эти дипломы?.. Повесить в рамке, на стене, под печкой (наше семейство жило в бедности, об этом я расскажу после).
Оно, конечно, разумеется, кто говорит, приятно иметь некоторое отличие… всякий, по крайней мере, видит… Тогда хоть бы и в нашем быту, хоть бы положим, петух (гордое, заносчивое, грубое животное, – головой не кивнет никогда, – точно произведенный из вахмистров), тогда бы эта ракалия, говорю, заглянув под печку и нечаянно увидев патент, – сказал бы про себя:
– А! Вот оно что!..
Я сказал, что родители мои жили в бедности. Да! В бедности, под печкой, в подвале, в здании Сената, в общей квартире тамошних курьеров. Подумаешь, потомки древних великих котов под печкой: правду говорит Гете: «Was steht, dass es nicht falle!» (что стоит, то не падет). Хочешь не хочешь, а невольно вспомнишь о лондонском кучере, последнем из Палеологов!..
Ах, если бы вы знали, что значит сидеть под печкой!.. Ужас, что такое!.. Сор, мусор, гадость, тараканов целые легионы по всей стене; а летом-то, летом, – матушки светы! – особливо когда нелегкая их дернет хлебы печь! Я вам говорю, нет никакой возможности терпеть!.. Уйдешь, и только на улице вдохнешь в себя чистого воздуха.
– Пуф…ффа!..
Да и кроме того, бывают при этом разные другие неудобства. Палки, веники, кочерги и всякие другие кухонные орудия, все это обыкновенно засовывают под печку. Того и гляди ухватом глаза выколют… А если не это, так мокрую мочальную швабру в глаза тыкнут… Весь день потом и моешься, моешься и чихаешь… Или хоть бы тоже и это: сидишь себе и философствуешь, закрыв глаза… Вдруг какого-нибудь чертопхана умудрит лукавый плеснуть туда по тараканам ковшик кипятку… Ведь не посмотрит, дурацкая образина, нет ли там кого; выскочишь как угорелый оттуда, и хоть бы извинился, скот эдакой, так нет: еще хохочет. Говорит:
– Васенька, что с тобой?..
Сравнивая наше житие с чиновничьим, которым приходится при десятирублевом жалованье жить только что не в собачьих конурах, приходишь истинно к такому заключению, что эти люди с жиру бесятся: нет, вот попробовали бы денек-другой пожить под печкой!
Я родился большеголовый. Матушка ужасно мучилась при родах моих, и ей никто не пришел подать помощь при этом. Разумеется, какой же столичный акушер захотел бы подлезть под печку?! На это не решился бы даже сам Карл Иванович Зульц, известный своей добротой души. Да притом матушка ни за что не согласилась бы, чтобы мужчина пособлял ей в таком случае… А женщин-докторов тогда еще не было; да и теперь, несмотря на разгул эмансипации, это пока еще спорный вопрос: можно ли их, особливо девиц, допустить к слушанию медицинских лекций, вместе со студентами. Думают, что студенты тогда будут заниматься ими больше, чем своими тетрадками.
Вы, может, спросите: отчего же мой отец не помогал при этом матушке? Ему бы ближе всего было это сделать… На это я вам отвечу очень просто, что батюшка мой был, легкое ему лежанье, какой-то француз: ему минуты не сиделось дома. Крыша наша сенатская была решительно его ареной, где он и проводил все свое время с кошками других домов.
Но зато, как он жил беспутно, такова была и его кончина! О причине его смерти носились первое время разные слухи: одни говорили, будто его немилосердно исколотил дежурный чиновник, за то, что он съел у него единственный бутерброд с говядиной; другие же уверяли, – что его загрызли коты. Похоронили его без всяких обрядов, просто взяли за хвост да и швырнули в сорную яму…
Пылкий юноша с горячей фантазией, я иногда, в осенние вечера, при ярком свете луны, думал о его безвременной смерти, как его бренные останки, вместе с мусором, вывезли за город и вывалили куда-нибудь в кустарники… И потом долго лежал он с открытыми большими глазами и искаженными от насильственной смерти чертами. Дождь и снег сыпались на его кошачье тело.
Да-с! Грустно иногда сделается, как вспомнишь о нем… Он был такой весельчак, охотник пошутить. Бывало, старая курьерша Никитишна сидит одна со своей скукой в нашей большой комнате и раздумается о своих сыновьях, бог знает куда заброшенных судьбою… От одного из них вот уже год ни слуху ни духу… Сидит бедная старушка и, слепо и сквозь очки глядя, вяжет наобум чулок, машинально повертывая прутками; потом тяжело вздохнет, отложит чулок в сторону и позовет к себе отца моего:
– Поди сюда, Васенька, – скажет. – Ну, да подойди же сюда, ко мне, мой Васенька.
Он подойдет и начнет ластиться, повертываться и тереться около нее, жеманно глядеть ей в глаза и мурлыкать.
– Славный, славный кот, – скажет она, проведя рукой по его мягкой и гибкой спине. – Ну, прыгни же, Васенька, – промолвит она и подставит ему руки.
Он и прыгнет, и старушка довольна, и на минуту забыла свое горе. И вот, вздумает она, его уже нет!.. Последний, кто ее иной раз развлекал, и того она лишилась!.. И грустно, грустно станет бедной, одинокой, подавленной тоскою старушке-курьерше!..
Матушка сама кормила нас грудью. Впрочем, если хотите, то некого было и выкармливать, потому что из шестерых ее детей оставили только меня с братом, а остальных утопили, по-китайски: там, как нечем детей кормить, так бултых их в воду,