Красное спокойствие. Сергей Валерьевич Захаров

      Предыдущая ночь, а с ней и предыдущая жизнь – все осталось там, за спиною, отсеченное, как гильотиной, жестким хлопком двери.

      Конечно же, внизу они столкнулись с сеньорой Кинтана: та вовсю тарахтела с продавщицей зеленной лавки, вислозадой марокканкой Изабель, но Пуйджа признала враз. Привычно подставив обе щеки Монсе, сеньора Кинтана взялась за него.

      – А-а-а, вот и маленький Пуйдж! Тот самый Пуйдж, который в детстве ел тараканов, и мы всем домом не могли его отучить от этой ужасной привычки! Самый воспитанный мальчик на нашей улице – я всегда и всем это говорила! А как еще? Каждый год ты дарил мне розу в день Святого Георгия и ни разу, слышишь, ни разу не забыл! Потом ты, конечно же, вырос – вырос и стал такой же бесчувственной скотиной, как и все. А после и вовсе исчез со всей своей семейкой! Посмотрите-ка: маленький Пуйдж спустился с гор! Сто лет и сто зим! – вскричала она, чуть подшамкивая. – Как дела, малыш?

      Пуйдж прикоснулся два раза губами к сухим, рельефным, как Центральные Пиренеи, щекам старухи. Благоухало от нее по-прежнему – сладкими, пряными до одури духами: запахом, напрямую тянувшим в детство.

      Прямо на брусчатке мостовой, под лаковыми башмачками сеньоры Кинтана ерошились, умирая, четыре пальмовых ветви, и еще три, надломленные – лежали чуть в стороне, у измызганного, исчерненного веками камня стены. Пуйдж и сам не знал, зачем сосчитал их.

      – Все-то вы, помните, Сеньора Кинтана – надо же! Спасибо, родители в порядке, – молвил вежливо он. – По-прежнему живут в Аркашоне, у большой воды. На позапрошлой неделе папа чинил крышу, упал и сломал ногу – сейчас не выходит из дому. Могло быть и хуже. Как поживаете, сеньора Кинтана? Как поживает дон Жозеп, и куда это вы его подевали?

      – Вот шлюхин сын!! – она возопила октавой выше. – Сколько раз тебе говорила: не смей обращаться ко мне на «вы»! Я тебе что – старуха какая-нибудь?! Привет, Карменсита – и все дела! Когда ты, наконец, запомнишь!? Ишь ты, бабулю нашел! Надо же, большой Пуйдж навернулся с крыши… Как еще шею не сломал! Надо быть повнимательнее, так ему и передай! При его-то габаритах падать с чего-либо выше стула – сущее безобразие. Мужчина, хвала Деве Монсерратской, видный, рослый, и весу немалого: если не беречь себя и носиться очертя голову по крышам – так недолго и копыта отбросить! Пусть выздоравливает и впредь будет осторожнее – так ему и передай! А то я всех переживу. А на «вы» меня называть не смей! Сколько раз тебе еще повторять? Слышишь – не смей!

      – Ладно-ладно, Карменсита, ты успокойся! Спокойнее, спокойнее, ладно? – сказал, улыбаясь, он. – Расскажи лучше, чем это ты тут хвастаешь на всю улицу.

      – А вот это видал!? – она проворно сунула в самые глаза Пуйджу сомнительного вида огурец.

      – И это еще не самый большой! Со своего огорода! Урожай небывалый. Не-бы-ва-лый! Не припомню такого со времен Франко, когда все стоило дешево, а деньги были дорогими, и зарабытывали мы хоть куда! Да, и не спорь – я всегда это говорила – потому что так и есть! И плевать мне, что дон Пепе, твой распрекрасный дед, упокой Господи его душу, воевал на стороне Республики! А огурчики небывалые! Такие огурчики я собирала лишь однады, в 62-м – том самом 62-м, когда в Барселоне выпал снег! И не просто выпал – а выпал и лег! Представляешь – снег в Барселоне! Хотя откуда вам, молокососам, знать… Надо же, большой Пуйдж навернулся с крыши… Вот и мой Жозеп, хе-хе… Правда, здесь все много серьезнее. Мой старик был бы рад тебя повидать, малыш – если бы не лежал уже третий месяц на кладбище Побле Ноу. В день похорон был сильный дождь, настоящий ливень: это сам Господь вездесущий и милосердная Богородица заливались слезами, зная, что теперь и на небесах никому не будет покоя – раз уж туда пожаловал мой Жозеп! Да-а-а… Ты так редко бываешь здесь, мальчик, что многое успевает измениться. Вот только наша Монсе по-прежнему хороша! Настоящая красавица!

      Ритуал оставался неизменным. Всякий раз сеньора Кинтана – без малейшей, впрочем, злобы – припоминала Пуйджу, что дед его был красным (сама она, в чьих венах бежала отборная голубая кровь, не переносила коммунистов, анархистов и «прочую кровавую шушеру» на дух). И всякий раз она жутко возмущалась, когда Пуйдж обращался к ней на «вы», и всегда обязательно нужно было нахваливать какую-нибудь дрянь, выращенную сеньорой Кинтана собственноручно на двух сотках каменистой земли под Барселоной.

      И он хвалил, как хвалил всегда; и позже, когда они-таки распрощались с ней, прошлись улицей Трех Кроватей, насковзь провонявшей бедностью и мочой, и расположились на Королевской площади, в баре «У тетушки Анны» (том самом, единственном в районе, где подают настоящие масляные круассаны, и где сама тетушка Анна, знакомая, кажется, со всей Барселоной, обязательно с вами наиприятнейшим образом побеседует) – он все вспоминал крикливую старуху и улыбался.